Том 2. Повести. Рассказы. Очерки (1918-1938)

Поручик на ходу выхватил изо рта трубку, хотел сказать — Кукушкина, — но, всмотревшись в переломившуюся фигуру юноши, раздельно сказал октавой:

— А что? Твоя знакомая? Какая она? Шатенка? Высокая? Из Гдова? Нет, нет. Это беленькая овечка такая, блондинка в кудряшках. Фельдшерица, кажется. А не довольно ль, Николаша? Что? — сказал он, заметив, как рука юноши потянулась к коньяку.

— Извините, Петр Петрович… Без приглашения. Ваше здоровье, Петр Петрович! Фу-у… А я, знаете… У меня встреча была…

— Встреча? Очень хорошо…

— У костра… Я тогда захворал… И вот — Варя… Можете себе представить, тоже Варвара Михайловна… Совпадение…

— Это бывает…

— И вот я ее полюбил… Полюбил, Петр Петрович… Все думал об ней, все мечтал…

— Но, друг мой, чего ж ты плачешь-то? Николаша?

— Тяжело чего-то, Петр Петрович. Я ее встретил на праздниках в театре. А вы напугали так… Хотя ротмистр Белявский увез ее кататься. Факт, факт, Петр Петрович! Факт!.. Но вы скажите, миленький. Ведь это не она, не Кукушкина?

— Вспомнил — Морозова! — крикнул поручик и так усердно щелкнул себя в лоб, что тюбетейка свалилась.

Николай бросился поднимать, запнулся, опрокинул стул, сказал:

— Виноват, — и сквозь слезы засмеялся. — Петр Петрович! Ваше высокоблагородие. Ну, давайте поцелуемся, Петр Петрович. Умрем за Россию, ей богу умрем!..

— Обязательно, Николаша, умрем. Садись, садись… Больше пить — ни-ни…

— Черт с ними — все эстонки, все Варвары Михайловны… все сестры Марии. Ах, Петр Петрович, отец родной!.. Ну, если б вы видели сестру Марию… Марья Яновна, эстонка… Люблю, и ее люблю!.. Но чисто, платонически. Ей богу. Красивая, знаете, красивая, апельсин без корочек, ну так и брызжет. И она меня беззаветно любит… Петр Петрович, как мне быть? Она изменила мне тоже, она выходит замуж. Как мне быть? Я женюсь на ней, Петр Петрович, я отобью!.. Она пойдет…

— Когда бежишь?

— Скоро, Петр Петрович… Компанией. Человек с десяток.

— И я с вами, — сказал серьезно офицер.

Юноша кособоко попятился на каблуках и дико закричал: — «Ура! Ура!» — потом сорвал с вешалки адъютанские рейтузы, подбросил их вверх. — «Ура-а!» — двинул ногой стул, опрокинул умывальник. — «Урра! Ура!» — и сам упал в бежавшую ручейками лужу.

Офицер усадил его в кресло, натер одеколоном виски, грудь, за ушами, накапал нашатырного спирта в стакан с водой.

— Пей, экий ты слабеха, — а сам опять проглотил залпом две рюмки коньяку.

Николай Ребров блаженно защурился, запрокинул голову на спинку кресла и весь куда-то поплыл, поплыл как в волнах. И плывет другой, знакомый, близкий, рядом, тесно, плечом к плечу. Говорит знакомо:

— Тебе легко. Мне трудней. А почему? Я — офицер. Вот, скажем, перебрались мы с тобой на тот берег. Схватили нас, тебе ничего — иди, а мне расстрел.

Юноша встряхнул головой и протер глаза.

— Но я служить хочу, черти. Не убивайте, черти… Возьмите меня, используйте мои знания. Я верный рубака, и рука моя — кистень. Товарищи, каюсь, заблуждался. Товарищи! Я ваш… Посылайте меня на передовые позиции, в огонь, в пекло!..

Юноша видит сквозь туман: адъютант повалился перед китайской ширмой на колени и бьет себя кулаком в грудь, крича:

— Я, Петр Баранов, ломаю свою офицерскую шпагу, рву золотые погоны! Товарищи, верьте!.. Вот мое сердце, вот моя кровь, вся моя жизнь, — все отдаю вам, Республике, родине моей!.. Ведите!!

Поручик кричал надрывно, исступленно: слова его — огонь и кровь, лицо искривилось в жестоких муках. Юноше стало страшно. Он бросился подымать поручика.

— Дурак, — бранился тот, — мальчишка. Что ты, мальчишка, знаешь! Дурак, — и, пошатываясь, сам добрался до кресла.

Юноша накапал в рюмку нашатырного спирта:

— Петр Петрович, примите, будьте любезны.

Поручик плаксиво улыбнулся, выплеснул из рюмки бурду и налил вина. Потом снял с мизинца перстень, стал надевать на горячий розовый мизинец юноши.

— Что вы, Петр Петрович!

— Бери, бери, бери! Без рассуждений… Вот часы… Суй в карман… В дороге пригодятся… Что?

— Вы ж сами… Вам самим…

Он вытащил из-под кровати пыльный чемодан, опрокинул содержимое на пол:

— Садись, давай делить… По-братски, как коммунисты. На носки, новые, теплые, пригодятся… На фуфайку, на кальсоны… Нессесер не дам, надо… Мыло! На мыло… Рррезеда…

Пили, пели, целовались. Плавал дым, плавала и кружилась комната, всплывали одна за другой, как привидения, человеческие фигуры, кричали, грозили, топали:

— Ах, какой безобразий… Какой безобразий!..

Потом хозяин и гость шли в обнимку сквозь лес к могиле Кравчука. Было тихо, месячно, но лес неизвестно почему шумел и мотался, как пьяный. От этого сплошного шума юношу бросало в стороны и в голове гудело.

— Петр Петрович, мы ввыпивши…

— Николаша, друг, младенец! Вниманье, декламирую:

Бурцев! Ера, забияка,
Собутыльник дорогой
Рради ррома и арака
Посети домишко мой!..

— Эх, Николаша, вечная память Кравчуку! Пой!.. «Заму-у-чен в тяжо-о-лой неволе, ты сла-а-вною смертью погиб…» Пой!.. Ну и дурак был покойничек… Глуп как… как хохол. Что?