Том 2. Повести. Рассказы. Очерки (1918-1938)

Утро было хрустальное, молочно-голубое. Поблекший месяц дряхлым шаром запутался меж черных хвой. На смену ему розовел восток, загорались облака, еще немного — и молодое солнце из далеких русских недр, из-за Пейпус-озера выплывет месяцу на смену. По наезженной дороге култыхает на трех лапах несчастный пес, на шее кусок веревки.

— А ведь это она… Ведь это собака Карла Иваныча. — Шарик! Шарик!

Пес мотнул изгрызенной мордой и трусливо свернул в сугроб. И вновь юноша стал перебирать в памяти весь свой недавний предсмертный бред: живы или померли Карп Иваныч и Дмитрий Панфилыч? Но воспоминания были тусклы, путаны.

Солнце уже прорывалось через гущу леса. И юноше захотелось забраться на высокую сосну, чтоб взглянуть туда, в тот милый край, откуда вставало солнце.

Николай Ребров подошел к просеке. И вот перед ним два всадника: лесник баронессы — эстонец — на лохматой кляченке, и на великолепном рысаке широкоплечий человек в серой венгерке с зеленым воротником и лацканами.

Николай Ребров мельком взглянул на всадников и — дальше.

— Стой! — и рысак галопом подскакал к нему. — Почему честь не отдаешь?! Ты! Писарь!

— Извините… Я совсем не узнал вас… Я не ожидал…

Нагайка взвизгнула, и два хлестких удара сшибли с головы юноши фуражку. Не помня себя, Ребров схватил большую сосновую ветвь и наотмашь ею всадника. Конь нервно всхрапнул, подбросил задом, и ротмистр Белявский — через голову в сугроб.

Юноша бросился в чащу леса, выбежал на тропинку и окольными путями домой.

Поручик Баранов еще спал, когда юноша постучался к нему. Та же противная эстонка, впуская, проскрипела:

— Подождить здесь!.. Шляются раньше свет…

И опять тот же громкий голос:

— Эй, кто? Войдите! А, Ребров?! Генерал, что ли, прислал? Что? Что? Белявский?! Как — оскорбил действием? Как, ударил? Кто, ты?! Дай-ка портсигар, дай-ка спичек!

Папироса прыгала в зубах поручика, спичка плясала в руке писаря.

— Да не трясись ты, девушка! Рассказывай.

Выслушав все, поручик Баранов сказал:

— Одобряю. Солдат отдает честь мундиру, а не охотничьей венгерке какой-то. Он бы еще напялил на себя баронессин бурнус. Я переговорю с генералом. Во всяком случае — я беру тебя под свою защиту… Дай мне штаны, дай мне умыться… А вечером, после занятий, прошу ко мне… По-товарищески, запросто… Чайку попить…

Николай Ребров едва выговорил:

— Господин поручик… Я всегда… я всегда был уверен, что вы великодушный человек.

Глава XIV

Ночь у колдуна, надгробное рыдание

Когда ротмистр Белявский вошел в канцелярию, адъютант Баранов громко приказал:

— Ребров! Возьмешь лошадей и отвезешь этот пакет по назначению.

Николай Ребров поехал верхом верст за шесть, в дивизионную хлебопекарню. Там и встретил Трофима Егорова.

— Ну, Колька, недельки через две того… Спину чухляндии покажем. Слушай, Колька. А с нами еще один хрестьянин просится, наш мукосей. Он недалечко за озером живет, там, в Расее-то. Да ужо я его… Да вот он… Эй, Лука!

Крупный бородатый крестьянин, поводя согнутыми в локтях руками, не торопясь, в раскачку, как медведь, подошел к ним.

— Здорово живешь, солдатик, — густо сказал он юноше, чуть тронув шапку.

— Что, дядя Лука, к нам в компанию ладишь? — на крестьянский лад произнес Николай Ребров. — Поди стосковался по дому-то?

— Как не стосковаться, — угрюмо ответил тот. — Не своей охотой… Солдатня да офицеришки чуть на штыки не подняли: на трех подводах ехать пришлось, все хозяйство бросил: бабу да шестерых ребят. — Мужик сглотнул обиду, отвернулся и раздраженно засопел. Потом сказал: — Думай не думай, а бежать надо… Что бог даст.

Юноша улыбнулся:

— С тобой, дядя Лука, будет не страшно. Силенка, кажись, есть в тебе…

Домой Николай Ребров возвратился к вечеру, поел вареной картошки с полуржаным, полукартофельным хлебом и, час отдохнув на койке, направился к поручику Баранову.

— Честь имею доложить вашему высокоблагородию, что пакет вручен, двухнедельная ведомость проверена, в наличности имеется муки тридцать два пуда и жмыхов семь с половиной пудов.

Офицер сидел в рваном кресле у письменного стола, что-то записывал в памятную, с черепаховой оправой, книжку. Он в валенках и ватном халате с желтым шелковым поясом. На столе коньяк. И сам поручик порядочно выпивши.

— Вот что, Николаша, — повернулся он к юноше. — Зови меня Петром Петровичем. Очень просто: через неделю — фють! — Я направо, ты налево. Ликвидация заканчивается. Что? А твое дело с этим прохвостом тоже ликвидировано. Генерал сказал Белявскому: «Жаль, ротмистр, что вы подали в отставку, а то бы…» — и погрозил пальцем очень-очень выразительно.

— Почему в отставку? — спросил Ребров.

— На баронессе женится. Она богачка. На кой черт ему служить, лоб под пули подставлять, на фронте вшей кормить? Да ты, Николаша, садись. Ну, выпьем, Николаша… За юность… Ээ, люблю юность!.. Вся наша надежда. Да ты не морщись, пей, это коньяк… А знаешь что? Черта с два, чтоб я позволил Белявскому жениться.

— А разве это зависит от вас? — и юноша почувствовал, как от вина стало загораться истомой его тело.