Том 2. Повести и рассказы. Мемуары

Было часов одиннадцать, когда я вошел в кафе. Ранние завтраки отошли, обеденный час еще не наступил, и в единственной комнатушке заведения было пусто. Лишь какая-то пара — хорошо одетая дама и господин сидели за столиком у окна. Я занял столик рядом с ними и спросил себе кофе и чего-то еще.

Как ни был я голоден, но уже выработавшаяся во мне, человеке преследуемом, наблюдательность и осторожность заставили меня заметить, что сидевшая у окна дама явно заинтересовалась мною. Раза два-три внимательно взглянув на меня, она стала быстро, но тихо говорить о чем-то своему спутнику. После этого и тот стал глядеть в мою сторону, принялся рассматривать меня довольно бесцеремонно.

Такое поведение со стороны окружающих никому не может быть приятно, особенно же человеку, который не хочет обращать на себя внимание. Моя же военная шинель, хотя и лишенная погон, своим покроем явно говорила о моем недавнем офицерском прошлом. Что надо этим двоим от меня? Ведь я их не знаю. Самое лучшее скорее допить кофе, расплатиться и уйти. Проклятая жизнь!

Я сидел, стараясь не поднимать глаз от стакана. Лишь исподтишка я наблюдал за тем, что происходит за соседним столиком. Господин — он был немного старше меня, лет тридцати, — улыбался. Его красивое лицо не выражало ни злобы, ни неприязни — хороший признак! Лицо же дамы всё цвело улыбками, ее глаза явно искали встречи с моими глазами. Зачем? И, Боже мой, чем я чаще (всё же уклоняясь от встречи с ее глазами) взглядывал на ее лицо, тем яснее для меня становилось, что я где-то когда-то ее встречал, уже видел. Но где и когда, я никак не мог вспомнить. Все-таки она наконец поймала мой взгляд. Поймала, воспользовалась этим и сказала просто и доброжелательно:

— Здравствуйте, поручик! Вы меня не узнаете?

— Нет, сударыня, — ответил я, приподнимаясь в поклоне. — Вернее же так: ваше лицо мне знакомо, но где я вас встречал, никак не могу вспомнить. Вы меня простите, пожалуйста!

А в позапрошлом году на мосту… ночью, в лесу… на мосту, под которым кто-то чихал, — и первым засмеялся ее спутник, но тотчас же к нему присоединилась и она. Они оба смотрели на меня и смеялись от души.

Я молчал, мне не было весело. Я чувствовал свое натянутое лицо, его глупое выражение. И даже не только это я чувствовал: я, лишенный офицерских погон, в обтрепанной шинели, должен был казаться им, упитанным, прекрасно одетым, беззаботным и веселым, — жалким, несчастным парием революционной России. Ведь революция лишила меня всех прав, сделала бродягой, травимым зверем. И вот они потешаются надо мной!

Но они не хотели меня обижать, они хохотали не надо мной, а над происшествием, которое казалось им теперь бесконечно забавным. Теперь, — подумал я, поднимаясь из-за стола. Но оба они уже перестали смеяться, женщина оглядывала меня с явным сочувствием.

— Не надо сердиться, — сердечным тоном сказала она. — Я увидела вас, вспомнила, рассказала ему, — она кивнула головой в сторону мужчины, — и вот нам стало весело. Но ведь я еще тогда простила вас, мы помирились! Присаживайтесь к нам, выпейте еще кофе.

Внутренний голос шепнул мне: ну их, не надо соглашаться! Но тупое безразличие ко всему вдруг сковало мою душу, я не мог сопротивляться чужой воле и сел с ними. Что-то еще пили и ели. Спутник пани Оржельской был учтив со мной, предупредительно вежлив — красивый блондин с внимательными глазами стального цвета.

Теперь мы говорили о том, что творится в Москве. Мои собеседники возмущались режимом, жалели офицеров, спрашивали, что я собираюсь предпринять. Я отвечал неопределенно.

— Может быть, мы сможем вам чем-нибудь помочь? — спросила пани Оржельская.

— Мы?

— Да. Пан Владислав мой муж, — и она улыбнулась своему спутнику. — Теперь я уже не Оржельская, а Пекарская. Приходите к нам, — и она сказала свой адрес. Я поблагодарил.

Она же опять начала вспоминать все подробности ночного происшествия на мосту.

— Я допустил ошибку, — сказал я. — Непростительную ошибку!

— Да? — заинтересовался супруг моей знакомой. — Вы допустили ошибку? Какую же, в чем?

— Я должен был бы стрелять по голосу через настил моста. Доски были тонки. Я бы убил или во всяком случае ранил человека, скрывавшегося под мостом.

Тогда мужчина мягким, но властным движением положил свою большую руку на кисть моей руки и, слегка сжимая ее, сказал с какой-то новой, проникновенной интонацией в голосе:

— То, что вы не стреляли, было не ошибкой, а вашим спасением. Да, доски были гнилы и тонки. Каждый ваш шаг обсыпал с них в воду песок — сидевший под мостом точно слышал, где вы стоите. Да и щели в пол-ладони имелись. Он стрелял бы без промаха…

— Но почему вы всё это знаете? — вырвалось у меня.

— Жена столько раз мне обо всем этом рассказывала, — уже безразличным тоном ответил он, освобождая мою руку. — Я, как это теперь говорят, академически обсудил ситуацию, создавшуюся на мосту.

— Но почему же тогда он не стрелял первый? — спросил я. — Вероятно, у него не было оружия.