Том 2. Повести и рассказы. Мемуары

— Да нет же! — позевывал субалтерн. — Ничего и побороть мне не пришлось. Я же вам говорил уже, что я равнодушен к вере. Не чувствую потребности.

— А я потому не крещусь, что решил, что просить Бога, чтобы я остался жив, когда сам иду убивать других, — недостойно. Если не хочешь быть убитым, прежде всего не убивай сам. Подъявший меч от меча и погибнет…

— А если вам его всунули в руку?

— То есть как это всунули? — насторожился Ржещевский.

— А вот так, как мне, например. Да и вам в конечном счете тоже. Иди и воюй, а не пойдешь — так…

— Социалистические рассуждения!..

— Бросьте, Николай Казимирович, какой тут социализм?.. Креститесь себе на здоровье и перед боем, и после боя, и когда вам угодно, лишь бы помогало. В этом и весь резон веры.

— Так, стало быть, по-вашему религия — нечто вроде успокоительных капель? — и Ржещевский развел руками. — Уж это, знаете, хуже всякого атеизма! И так, возмутился он, — говорит человек с высшим образованием, говорит, когда наука…

Он торопливо достал из-под подушки какую-то книгу — их было у него несколько — и Бубекину:

— Вот я вам сейчас прочту, что по этому поводу пишет Мережковский.

— Не люблю Мережковского, — усмехнулся Бубекин. — Однажды он пристал к Чехову с бессмертием души, верит ли, мол, Чехов, а тот ему: «Поменьше, батенька, пейте водки!» Сам Мережковский об этом писал где-то…

— Но ведь я никогда не пил и не пью. К чему это вы?

— Мережковский, вероятно, тоже. Просто Чехов очень остро пошутил. Вам бы он, вероятно, посоветовал выпивать… чтобы вы не мудрствовали лукаво.

Ржещевский ничего не ответил, видимо, обиженный. Лишь одевшись и уже покидая землянку, чтобы идти в обычный ночной обход полевых караулов и выставляемых за проволоку секретов, он проворчал злобно:

— Во всем, что вы говорите, всегда ужасная самоуверенность. И тупость какая-то… семинарская…

— Не я затеваю эти разговоры! — озлился и Бубекин, тоже поднимаясь. — И если желаете знать, ваше философствование мне до черта надоело…

— Прекрасно! Больше я не буду утруждать вас своими беседами.

В этот вечер они как будто серьезно поссорились, но уже на следующее утро Ржещевский как ни в чем не бывало первый заговорил со своим субалтерном; однако у обоих, затаенное в душе, осталось чувство неприязни и настороженности друг против друга. Дальнейшее, что вскоре произошло, Бубекин понял как открытый вызов себе.

IV

Уже был апрель, и зеленели склоны холмов. Раздражающе пахла земля, высылающая из недр своих острые травинки и синие подснежники, а глаза у солдат заблестели сухо, страдальчески.

Как-то днем Ржещевский принялся писать письма и очень быстро написал их пять или шесть. Заклеивая конверты, он по записной книжке с календарем делал на них карандашом какие— то пометки. Влас, стоя поодаль, внимательно наблюдал за работой ротного, словно ожидая приказания.

— Это письмо первое, — поднял голову Ржещевский. — Видишь? Ты отправишь его пятнадцатого апреля, тут написано. Что ты должен сделать перед тем, как сдать письмо в штаб полка?

— Стереть резинкой заметку, ваше высокоблагородие.

— Правильно. Смотри, не забудь… Это письмо, — он протянул его денщику, — отправишь двадцать второго, это двадцать девятого и так дальше. Тут надписано, не перепутай!.. Что ты должен сделать, когда отправишь последнее письмо?

— Должон доложить вам, что письма все.

— Правильно! Получай, богоносец, папиросу. — И лукаво взглянув в сторону Бубекина: — А если меня убьют, что ты должен сделать?

— Я… — солдат запнулся, но, встретясь с пристальным, приказывающим взглядом офицера, продолжал решительно: — Остатние письма должон я, ваше высокоблагородие, бросить в отхожее место.

— Молодец, можешь идти! — и, обращаясь к Бубекину, мрачно прослушавшему весь этот странный диалог, очень ласково, даже с присюсюкиванием: — Заготовил вот письма жене на целый месяц. Жив, мол, здоров, чего и вам желаю. Жалованье мое она через воинского получает и наслаждается жизнью в Белокаменной…

— Но зачем же это приказание… так отвратительно поступить с письмами, если вас убьют? Можно же их сжечь. Право, — затряс Бубекин головой, — мне даже оскорбительно за вашу жену… Как хотите, но это недостойно!

— Вы думаете? Вам так кажется? — с ехидной ласковостью спросил ротный. — А я вот так не думаю, не нахожу этого. Вы понимаете, и моя прежняя жизнь с женой, и вот эти письма, если честно говорить, так ведь всё это и не заслуживает иного, кроме отхожего места. Могу же я, хотя бы мертвый уже, сделать должную оценку моим семейным отношениям. Моя жена глупа ужасно, «дура-баба», как ее зовут полковые дамы…

— Но у вас же есть дочка…

— Тоже дура страшная… И отвратительная. Вся в мать.

Ржещевский говорил спокойно и с издевательской ласковостью смотрел в глаза Бубекину. И чем больше тот внутренне накаливался, тем ласковее становился взор Николая Казимировича. И Бубекин сорвался, не выдержал…

— Знаете, — крикнул он, — у меня такое чувство, что вы нарочно обнажаетесь передо мной; извините, нагота ваша, господин капитан, довольно непривлекательна. Поступают так только только, когда желают оскорбить!