Том 2. Повести и рассказы. Мемуары

— Стойлов, — впрочем, он оказался поручиком Рублевым, в удостоверение чего и предъявил соответствующий документ, — этот Стойлов-Рублев был трижды ранен Собецким, но серьезным из этих ранений было лишь первое — пуля пробила правое легкое. Офицер лежал навзничь, как опрокинутая статуя. Голова его низко и мертво лежала на маленькой и жесткой подушке.

— Почему, поручик, — конфузясь, начал Бубекин, — почему вы не сказали мне, что вы — офицер, не доверились мне? Ведь я же сапоги заставлял вас стаскивать — такая гадость!

— Пустяки! — скучливо-деревянно ответил контрразведчик. — Сапоги, подумаешь! — усмехнулся он невесело. — В нашей работе и не то еще приходится делать…

— Вы не доверяли мне?

— Не доверял? Нет, не то. Так было удобнее и вам, и мне. Надел на себя маску, и баста. Не доверял? Нет! Но, конечно, я не был в вас очень уверен. Да и как можно быть уверенным в новичке? Тем более вы нервноваты, да, — Рублев повернул голову в сторону Анатоши и усмехнулся. — Что он нас так встретил там, на шоссе, в этом, пожалуй, вы виноваты: зачем вы ему карточки-то повешенных показывали?.. Не надо было. Вы его взвинтили ими на это: умереть, но не даться в руки. И вообще, в нашей работе чем больше шуму, тем меньше результат. Между прочим, — Рублев опять выпрямил голову и стал смотреть в потолок, — между прочим, баба-то эта, повешенная, знаете кто?

— Кто? — вздрогнул Бубекин.

— Он говорил, сестра его, — с полнейшим равнодушием словно выдавил из себя Рублев. — Сказал — сестра, а может, и соврал. Он очень хотел эти карточки на ту сторону переправить.

— Неужели сестра? — даже задохнулся Бубекин. — А я-то ему…

— А какая разница, — усмехнулся Рублев. — Сестра, брат, мать… Вы ведь очень правильно тогда ему говорили… Помните, когда я чайник-то опрокинул: нет ни человека, ни женщины — есть враг… Все-таки ничего, все-таки как помощник вы были удовлетворительны, я так и доложу…

— Помощник? Чьим же я был помощником? — удивился и даже несколько обиделся Анатоша.

— Моим, конечно, — усмехнулся Рублев. — Но я вас, да, я вас похвалю — задатки у вас есть.

— Вы думаете, что я буду продолжать работу? — и, пугаясь, и уже довольный, спросил Бубекин. — Видите ли, я хочу с вами поделиться… Я со стороны командира полка замечал какое-то как бы неприязненное ко мне отношение: контрразведчик, мол, что-то вроде жандарма. А теперь вот… Выполнили мы с вами нужное и опасное дело, ведь то, что мы сделали, это не пулемет взять наскоком — это и труднее, и сложнее, а мои приятели, ей— Богу, морды от меня воротят. Ну, не прямо, а все-таки чувствуется. Словно я сразу им всем стал несколько противен.

— Это всегда так, — зевнул Рублев. — Болит немного, — дотронулся он до правой стороны груди. — Да, к такому отношению со стороны окружающих привыкнете. Это оттого, что все нас побаиваются. Мысли-то у людей разные, мыслей-то больше поганых, — вот люди и думают, что мы и мысли их можем читать. Примерно так. А от нас вы уж теперь не уйдете, наша работа затягивает.

В тот же день Рублев был отправлен в тыл. А через два дня вызвали и Анатошу в штаб армии. И в полк он больше не вернулся.

БОГОИСКАТЕЛЬ [15]

I

— Отвечай, Влас, кто ты есть? — И столь знакомое подпоручику Бубекину перханье от первой утренней папиросы.

— Я есть, ваше высокоблагородие, богоносец Тарского уезда Омской губернии, деревни Сухие Пеньки.

— Так! А что значит, что ты есть богоносец?

— Это значит, ваше высокоблагородие, что я есть зерно великого русского народа, который даст миру настоящего Бога.

— Кто так учил?

— Так учил пггабс-капитан инженерных войск Федор Михайлович Достоевский. Сочинений их благородия я по малограмотности не читал, ваше высокоблагородие!

— Молодец!

— Рад стараться, ваше высокоблагородие!

— Можешь взять из моего портсигара папиросу. Одну. Если возьмешь две, то я тебя, богоносец, поставлю под винтовку. Считаны. Вскипел чайник?

Подпоручик Бубекин откинул одеяло и сел на походной кровати. Почесывая под мышкой, зевнул длинным зевком, с завыванием. Сердито посмотрел на ротного, которому в это время Влас подавал жестяную кружку с дымящимся чаем. Сказал с тоской:

— Опять, Николай Казимирович! И как вам, право, не надоест? Издевательство какое-то!