Том 2. Повести и рассказы

Она всходила на крыльцо, оставив струю запаха духов, смешанную с еле уловимым запахом пота. Поставив корзиночку на перила, она привычным, плавным движением закидывала руки за голову и поправляла прическу, и тогда под мышками на шелковой цветной блузе видно было влажное пятно, и синие цветы казались на этом месте тусклыми, выцветшими. Мне было чуть стыдно и в то же время приятно глядеть на нее. А она садилась на скамеечку и, промолвив, ни к кому не обращаясь; «Не умеют у нас делать обувь!», снимала белые туфли на высоких каблуках и ставила их на перила. Вытянув красивые полные ноги и стараясь не касаться ими досок пола, чтоб не запачкать чулки, она сидела и со спокойной улыбкой смотрела вперед, туда, где золотились стены ее нового дома. Я уходил в сад, но, уходя, оглядывался. В волосах ее переливалось солнце, и туфли ее, как пара голубков, белели на серых перилах.

Я садился на скамейку возле копанки. От нее тянуло прелью, запахом водяной травы. В зеленоватой воде деловито шныряли головастики. Я сидел и думал о том, что если я, паче чаяния, когда-нибудь и женюсь, то только на такой вот красивой и необыкновенной женщине, как Нина Петровна. А случится это, очевидно, так. Я буду сидеть в цирке, и вдруг тигр на арене взбесится и выпрыгнет в публику. Начнется всеобщая паника. Неизвестная красавица, сидящая в соседнем кресле, упадет без сознания. Но я выну наган и пристрелю зверя. «Где я, что со мной?» — спросит красавица, приходя в сознание. «Не волнуйтесь, гражданка, я пришил этого тигра из шпалера», — равнодушным голосом отвечу я. Тогда она полюбит меня на веки веков.

Часто от этих мечтаний меня отрывала Надя.

— Что ты тут нахохлился, как воробей? — говорила она, подойдя ко мне. — Идем лучше картошку окапывать.

— Ну идем, — равнодушно соглашался я,

Работал я не очень-то прилежно, мысли мои блуждали далеко. Иногда в земле попадались осколки тех цветных стекол, что бывают на террасах. Я вытирал такой осколок, подносил к глазам и смотрел сквозь него на грядки, на Надю.

— Ты сейчас вся розовая, — говорил я Наде. — Посмотри сама.

Она, смешно прищуриваясь, глядела сквозь стеклышко на небо и говорила:

— Будто пожар где-то. — Размахнувшись всей рукой, она бросала стеклышко на дальние гряды. — Какие мы с тобой лодыри!

Потом говорила задумчиво:

— Нина Петровна говорит, что розовый цвет идет и к брюнеткам и к блондинкам.

— А тебе идет? — спрашивал я.

— Я шатенка, и мне он не идет, — с оттенком грусти отвечала Надя и испытующе глядела на меня, словно ждала, не скажу ли я вдруг: «Никакая ты не шатенка, ты просто рыжая». Но я честно держал слово.

— Тебе синий цвет идет, — нерешительно говорил я, взглянув на ее каштановую голову и синее в белых горошках платье.

— А мне кажется, что и синий ко мне не идет, — серьезно отвечала Надя. — Надо будет спросить об этом у Нины Петровны.

Она без ума была от Нины Петровны, всюду ходила за ней и с радостью исполняла ее разные мелкие поручения.

Дело шло к осени, но дожди выпадали редко, было сухо, и над городком висела синеватая дымка и весь воздух был чуть горьковатым: где-то горели торфяные болота. Уже наливались яблоки и давно поспела черная смородина, а крыжовник был еще зеленый, но его уже можно было есть.

Однажды днем Надя подвела меня к клумбе, где росли посаженные ею цветы, и сказала:

— Видишь, не зря я их посадила, вот какие они выросли.

И правда, цветы выросли, у них уже раскрылись бутоны. У одних цветов лепестки были матово-белые, как сметана, у других — розоватые, будто в молоко подмешали клюквенного соку.

— Красивые ведь цветы? — спросила Надя. — Вот только я забыла, как они называются.

— Цветы как цветы, — степенно ответил я. — В Симферополе около вокзала я получше видел.

— Ну а вот я не видала! — сердито сказала Надя. И добавила уже спокойно: — Теперь я их срежу и Нине Петровне подарю.

— Дари, мне-то что, — ответил я. — Это уж ваше бабье дело — возиться с разными там цветами.

Надя зло посмотрела на меня, тряхнула головой, раскрыла было рот, чтобы что-то сказать, но промолчала. Получилось как в кино — кино тогда было немое.

Я пошел в дом, а вскоре туда пришла Надя. В руках у нее был большой букет. Она взяла с полки высокую круглую голубую банку, на которой было написано выпуклыми буквами: «Карамель ароматная. Ландрин. Поставщик Двора Его Императорского Величества» и было вытиснено изображение медали с двуглавым орлом. В банку она налила воды и поставила в нее цветы.

— Красиво? — спросила она меня.

— Ничего себе, — снисходительно ответил я. — Только банка зачем с белогвардейским орлом? Ты что — за старый режим?

— Но нет ведь другой банки, — кротко ответила Надя.

Потом, подумав минуту, она подошла к своему столику, раскрыла посредине тетрадку и, расправив скрепки, вынула из нее двойной лист; ножницами вырезала какой-то узор по краю бумаги — получилось вроде кружева. Обернув банку этой бумагой и обвязав ее ленточкой, она поставила это сооружение на стол и, отойдя — почему-то на цыпочках — в сторону, поглядела на букет.

— А теперь красиво? — спросила она.