Том 2. Повести и рассказы

— Какая? Благая? — перебил меня Поденщиков. — Никакой такой благой лжи не бывает, ложь — она ложь и есть. Просто влипли мы в такое дело, что придется врать человеку... Ты иди, смени его, — закончил он, переходя на «ты». Но это было «ты» не обидное, не начальственное.

И вот Поденщиков спрятал открытку в свой нагрудный карман, а я пошел через ручей сменять Абросимова.

— Еще день-два отбарабаним здесь, — сказал я ему, — потом нас сменят. Ну, а в газете вести плохие.

— А писем нет?

— Писем он не принес. Никому нет.

— Странно, — сказал Абросимов. — Мне, по моим расчетам, должно быть письмо... А вы спросили, есть письма или нет?

— Чего спрашивать! Были б, он бы сам отдал. Газеты-то он притащил.

— Да, тогда, вероятно, письма нет. Не может же человек нести письмо и забыть его отдать. Что ж, я пойду. А конфет он принес?

— Принес. Нам табаку, а вам — конфет. Хорошо быть некурящим.

— В известном смысле — да. Но ведь я все равно не ем этих конфет. Я их коплю, понимаете. Потом я их пошлю жене. Когда станет известен новый адрес. Сейчас ведь там, в тылу, со сладким плохо.

— Там со многим плохо.

— Не надо видеть все в таком мрачном свете, — возразил он. — Вы больше думайте о том, что хорошо в жизни, а не о том, что плохо.

— Постараюсь, — ответил я.

Он ушел. Я смотрел ему вслед. Походка у него была шаткая, невоенная. Вот он неуклюже перешел по камням через ручей, слышно было, как чавкнула жижа под сапогом — не сумел допрыгнуть до сухого берега. «Главное — смотреть на озеро, — подумал я. — Это — мое дело».

Небо казалось очень синим, но вода в озере была серая, холодная — она не хотела отражать небо; воду не обманешь, она знает, когда лето, когда осень. Осенняя тишина стояла над лесом и озером; тишина почти осязаемая, плотная и прозрачная, как плексиглас. Иногда легкий верховой ветер начинал качать одну за другой верхушки сосен — казалось, там стая невидимых белок прыгает с ветки на ветку и скрывается вдали. Мы здесь были совсем одни, на этом берегу, в этом лесу. Мы были на войне, но одни. Природа существовала здесь независимо от нас. Она была не военная и не штатская, не добрая и не злая, не грустная и не веселая, — она жила сама по себе и для самой себя. И ручей пел для себя. Когда я, в который раз обойдя все бочки, подходил к нему, он звенел так же, как и без меня, — однотонно и тихо, будто раз навсегда заведенный. «Вот так и без нас здесь будет, — думал я. — Мы уйдем, бочки увезут, а все остальное останется: сосны, этот ручей, озеро. И если дойдут сюда враги, то озеро не выплеснется на берег, и ручей не потечет в другую сторону, и сосны не лягут поперек их дороги сами собой. И все-таки все изменится. Все будет такое же, и все станет другим — с отрицательным знаком. И все зависит от людей, от нас, и от меня тоже, потому что, если на то пошло, я не хуже других. Это, наверно, только я сам себе кажусь хуже других, а на самом деле я не хуже».

Считается, что когда стоишь на посту, то надо думать только о том, что стоишь на посту. Но это главная мысль. А есть еще и не главные, они текут под этой главной мыслью, как реки подо льдом, и их нельзя остановить, да и не надо. Они не мешают, они сами по себе. Можно думать о будущем, можно вспомнить прошлое. В те дни я больше любил вспоминать, что было. Потому что мне мое будущее не известно, оно зыбко, оно может и совсем уйти из-под ног. А прошлое — это твердая почва, что было — то было. Правда, нельзя сказать, что в довоенной жизни мне очень везло, но теперь и медь шла за золото. Незадолго до войны девушка, которую я любил, вышла замуж за другого, и это так меня ошеломило, что, когда началась война, я и войну принял как личную неприятность, — мол, одно к одному, все на мою голову. И лишь потом до меня дошло, что война для меня — это вещь посерьезнее, чем самая большая личная неприятность. А теперь до меня начинало доходить, что война — общая беда, что всем, а не одному мне, тяжело на войне. Теперь и эта самая девушка не казалась мне такой уже плохой. Кто знает, может быть, она еще раскается, что вышла за другого, и еще горькими слезами будет плакать о своей ошибке. Если я вернусь, может быть, и прощу ее. Ведь, в конце концов, бывают неприятности и похуже — вот как у Абросимова, например. Он, правда, еще ничего не знает, но ведь узнает же. Нас сменят — тогда он сразу и узнает. И для него начнется другая жизнь.

— Ну, как он? — спросил я Поденщикова, подошедшего сменить меня.

— Никак, — отрезал Поденщиков. — Повеселее нас с тобой. Улыбается.

— Так он ничего не знает, вот и улыбается. Вы бы тоже, может, на его месте улыбались.

— Иди супа похлебай, — сказал Поденщиков. — Суп горячий.