Том 2. Повести

— Поручик, пленных этих ты будешь сопровождать в Надь-Себен, к себенскому графу Дёрдю Доци. Там отмоешь, оденешь их за счет Дёрдя Доци, а затем проследишь, чтобы разместили их в Селище и создали им такие условия, в которых они действительно могли бы жить и стать полезными подданными нашего государства!

После этого Матяш подтолкнул вперед Войкфи.

— Ты лучше меня говоришь по-чешски, — сказал он ему. — Скажи-ка им небольшую речь и разъясни, что я хочу проявить о них отеческую заботу.

Еще раньше король приказал отыскать и прислать к нему управляющего себенского графа. Поэтому, пока Войкфи ораторствовал, король удалился к себе в кабинет, где его уже ожидал старый Рошто и один из королевских писарей.

Рошто, завидев государя, рухнул на колени, умоляя простить его, если он чем-либо оскорбил своего короля.

— Встань, старик, не ломай комедии. Дело, с которым ты сюда прибыл, — решено. Во дворе стоят триста пленных чешских солдат, которые немедленно отправятся в Себен, или, точнее говоря, — в Селище. Тебя, старина, я обижать не собираюсь. Можешь запрягать лошадей и отправляться в путь-дорогу вместе с конвоем и пленными. Женщины останутся здесь: я их выдам замуж. А теперь стой, и слушай, как я буду диктовать письмо твоему барину, — это мое единственное тебе наказание.

Тем временем Войкфи закончил свою речь, которая, по-видимому, произвела на жебраков неотразимое впечатление и привела их в неописуемый восторг: в королевский кабинет сквозь толстые стены дворца то и дело долетали их многократные возгласы:

— Слава кралю Матиасу!

— А теперь пиши, Келемен! — приказал король писарю, отвернувшись от Рошто, и начал диктовать по-латыни:

— Mathias Dei Gratia Hungarorum Rex etc. Bonum mane Doczy!

Ibite viros admitto; feminae a te missae pulchrae insignesque sunt, sed non Szelistyeienses esse narrantur. Doceo te, nosmet Szelistye venatum autumnale ad reliquas; aspiciendas proficisce-mur judicando an missas easque uno nido enatas essent.

Si non — camitis perderis.[54]

— Готово? — спросил Матяш.

— Так точно, ваше величество.

— Достаточно, — спокойно сказал король и, взяв у писца перо, начертал: «Mathias Gorvinnus», а затем, взглянув на мертвенно-бледного Рошто, словно призрак стоявшего поодаль, сделал ему знак рукой: — А теперь иди с богом, старина!

ГЛАВА Х Две свадьбы сразу

Никогда еще не доводилось старым Баконьским горам видеть у своего подножья столь величественную картину, какую являли собой батальоны Цудара и Палоци.

Солдаты останавливались здесь на привал, вероятно, и прежде, да только не было тогда поблизости короля. А тут распахнули свои двери королевские погреба и кладовые, и в вечерних сумерках один за другим покатились в солдатский стан бочонки с вином, потянулись телеги с копченым салом и другой снедью.

Под вечер королевский пастух пригнал для воинского пира несколько волов.

— Это от его величества в подарок!

Королевский свинопас тоже пригнал целое стадо поросят.

— Его величество шлет вам на жаркое.

А со стороны села показалась большая толпа — то было штук сорок старух, одетых в черное.

— Что за черт? Уж не хочет ли король, чтобы мы и этих на жаркое пустили? — шутили солдаты.

— Зачем пожаловали, мамаши? — спрашивали они старушек.

— Староста прислал нас — ужин вам варить.

Что ж, это он умно придумал. Как ни говори, а женщина стряпает лучше, чем солдат. Давненько воинам не доводилось вкушать домашней пищи.

Что же касается старосты, то он уже успел пожалеть о своем необдуманном распоряжении, из-за которого навлек на себя гнев сельских молодух. «И как только не стыдно заставлять работать бедных старушек?! — возмущались они. — А мы-то на что? Такой-сякой староста, осрамил нас! Получается, что мы уж и жалкой похлебки для солдат сварить не умеем. Сгинь ты совсем! К чему только дубинку старосты в руки взял, когда ты сам дубина!»

Одним словом — взбунтовались бабоньки. А бунты, как известно, подавляются солдатами. Но поскольку староста не мог приказать войску занять деревню, то он собрал всех молодушек и девушек и отвел их в военный лагерь. Не в самый, конечно, лагерь, а так, с краешку: пусть хоть издали полюбуются на пестрое, захватывающее зрелище.

А посмотреть и в самом деле было на что, особенно в сумерках. (Впрочем, палотайские женщины и при дневном свете не боятся солдат.) Повсюду белые палатки, горят костры, — вокруг них воины. Вдали чернеют сгрудившиеся в кучу оружейные повозки. Беспокойное ржание лошадей между телег, далеко разносящееся в ночи. Но самое величественное зрелище представляют пылающие пирамиды хвороста, на которых жарятся целые воловьи туши; их свет выхватывает из тьмы большую часть ночного лагеря и множество стройных гусар, суетящихся вокруг вертелов; а вернее, только глазеющих на костры. Воловий жир потрескивает на огне, а ветер разносит далеко вокруг, до самого села, соблазнительный запах жареного мяса.