Том 2. Гай Мэннеринг

- Идемте сюда, за мной, капитан, - сказал Мак-Гаффог с гримасою, которая должна была означать улыбку. - Вот что я вам теперь скажу, чтобы вы знали, что у меня есть то, что вы называете совестью: так вот, будь я проклят, если я с вас больше шести пенсов в день возьму за то, чтобы по двору гулять, а гулять вы можете часа три в день, да и в мяч играть и в орлянку - словом, во что хотите.

Посулив Бертраму столько приятных вещей, тюремщик повел его в дом, и они поднялись наверх по крутой и узкой каменной лестнице, кончавшейся массивной, обитой железом дверью. За нею был узкий коридор, или галерея; с каждой стороны этого коридора было по три сводчатых камеры очень убогого вида, с железными койками и соломенными матрацами. Но в глубине коридора находилась настоящая комната, вернее такое же помещение, только лучше обставленное и менее похожее на тюремное; если бы не тяжелый замок, не цепь на двери и не тяжелые железные решетки в окне, можно было бы подумать, что это какая-нибудь самая захудалая комната в самой захудалой гостинице. Помещение это должно было служить лазаретом для арестантов, которые по состоянию здоровья нуждались в улучшенных условиях. И верно, с одной из коек только что стянули Доналда Лейдера - того самого, который должен был разделить одиночество Бертрама, - в надежде, что чистая солома и виски окажутся более действенными средствами против лихорадки.

Выселением его занялась сама миссис Мак-Гаффог: в то время как во дворе супруг ее разговаривал с Бертрамом, эта милая дама сразу сообразила, что должно было последовать за их беседой. Видимо все же, чтобы извлечь оттуда недвижное тело Доналда, понадобилось применять силу: один из столбов, на которых был укреплен полог над койкой, оказался отломанным и повис вместе с самим пологом посреди комнаты, будто знамя полководца, поваленное набок в пылу сражения.

- Тут не все еще в порядке, но это не беда, капитан, - сказала миссис Мак-Гаффог, входя с ним в комнату.

Потом, повернувшись спиною к Бертраму, она совсем деликатностью, которую допускала ее поза, нагнулась, сорвала с ноги подвязку и скрепила ею сломанную подпорку; потом она обобрала с себя все булавки и сколола полог фестонами; потом взбила матрац и, постелив поверх всего рваное лоскутное одеяло, объявила, что теперь "все в порядке".

- А вот это ваша постель, - сказала она, указывая на четырехногую махину, которая из-за неровностей пола (хоть дом был и новый, строился он по подряду) держалась только на трех ногах и стояла так, что четвертая висела в воздухе, а вся кровать походила на слона, каких иногда изображают на гербах, украшающих дверцы кареты. - Вот постель и все принадлежности, но если вам угодно получить простыни, подголовники, подушку, скатерть на стол и полотенце, то об этом вы мне скажите, муж в эти дела не входит, и он этого никогда в счет не ставит. (Мак-Гаффог в это время ушел, и, по всей вероятности, именно для того, чтобы избежать разговора об оплате этих дополнительных услуг.) - Дайте мне, ради бога, все, что полагается, и возьмите с меня сколько хотите, - сказал Бертрам.

- Ладно, ладно, мы с вами как-нибудь сочтемся; хоть таможенные нам соседями приходятся, лишней пошлины с вас тут не возьмут. Надо еще вам огонь развести да пообедать дать. Обед, правда, у вас сегодня будет неважный, не ждала я такого благородного гостя. - С этими словами миссис Мак-Гаффог поспешно сходила за горячими углями, и, высыпав их на "решетку ржавую, остывшую давно", еще, должно быть, месяц или два тому назад, она немытыми руками начала стелить белье (увы, как оно было непохоже на то, что стелила Эйли Динмонт!), бормоча что-то себе под нос; должно быть закоренелая брюзгливость заставляла ее роптать даже на то обстоятельство, что ей за все платят. Наконец она ушла, ворча про себя, что лучше стеречь целую роту солдат, чем возиться с неженкой, которому все равно ничем не угодишь.

Оставшись один, Бертрам не знал, что ему делать: расхаживать ли взад и вперед по своей маленькой комнате, глядеть ли на море сквозь узкое запыленное окно, загороженное толстой решеткой, или погрузиться в чтение разных грубых острот, которые доведенные до отчаяния люди нацарапали на этих кое-как побеленных стенах. Звуки, доносившиеся до него, были столь же неприятны для слуха, как все, что он видел вокруг, - для глаза; глухой шум отлива и скрип отворявшихся и снова закрывавшихся дверей, сопровождаемый грохотом замков и засовов, сливался по временам с монотонным рокотом океана. Иногда до слуха его долетало хриплое ворчание тюремщика или более пронзительные ноты, исходившие из уст его супруги и помощницы; в голосах обоих почти всегда слышались недовольство, наглость и гнев. Иногда же со двора доносился неистовый лай огромного пса, которого от нечего делать дразнили гулявшие по двору арестанты.