Петров. Да. Я тоже слышал. Вы тоже долго не спали.
Грубек. Я думал о будущем. Ходил и думал.
Петров. Что же вы думали о будущем?
Грубек. Что будущее в Европе принадлежит русским. Они победили. И доказали этим свое преимущество и свое право на то, чтобы перестраивать Европу.
Петров. А вам хочется, чтобы она была перестроена?
Грубек. Я уже не молод, и у меня свои предрассудки, но в общем да, мне кажется, ее нужно перестраивать.
Петров. Так что же, беритесь! Перестраивайте, засучивайте рукава!
Франтишек. Кто там собирается засучивать рукава? Если будет драка, то я готов вспомнить студенческие годы.
Грубек. Нет, мы тут без тебя просто собирались перестроить Европу.
Божена
Стефан. Прага – счастливый город. Здесь даже не имеют представления о том, что сделали немцы в России. Вот где придется засучивать рукава. Вот где будет трудно…
Петров. Вы правы и не правы.
Стефан. Я прав.
Петров. Только наполовину. Когда вы приезжаете домой и вас встречают сожженные дома – это трудно. Но когда вы возвращаетесь домой и дома целы и улицы поливают по утрам, но в этом вашем целом доме еще далеко не все обстоит так, как вам хочется, когда по этому вашему дому еще ходят отнюдь не только ваши друзья, – это, пожалуй, труднее, чем просто сгоревшие дома. Вы думаете о том, как будет трудно нам, а я думаю о том, как будет трудно вам.
Грубек. Война уже кончилась, пан полковник, но в вашей душе бушует еще не остывший гнев, а ведь говорят, что русские забывчивы и отходчивы.
Петров. Не знаю. Я русский. Я не забывчив и не отходчив. И никому не советую на это рассчитывать.
Божена. Там все готово, идемте.
Франтишек
Стефан. Слишком часто сейчас все стали повторять это слово – «славяне».
Франтишек. Разве это плохое слово?
Стефан. Хорошее, по мало говорить: «Мы – славяне». «Славяне» – гордо звучит, когда вы много сделали для этой воины, для будущего, а не тогда, когда вы просто говорите: «Я славянин». Ну, вы славянин, и что дальше?
Франтишек. А то, что в моих жилах течет кровь людей, которые столетья прожили в чреве немецкого кита и не сдались и не переварились, а, как Иона, вышли наружу из чрева. И я горд этим!
Стефан. Я тоже. Когда мы по пояс в русских снегах шли на немецкие пулеметы, мы не хуже вас помнили имена Гуса и Жижки, но я говорю не о предках. Я говорю о нас.
Грубек
Стефан. Я не хотел обидеть ни вас, ни отца…
Божена
Грубек. Слушаю вас.
Божена. Зачем вы лжете?
Грубек. Я лгу?
Божена. Да, я слышала ваш разговор.
Грубек. Какой разговор?
Божена. Тот, с отцом. Имейте мужество говорить то, что вы на самом деле думаете, или, по крайней мере, молчите.
Грубек. Хорошо.
Божена. Что?
Грубек. Хорошо, я буду молчать.
Божена. Идемте на веранду.
Грубек. Нет. Останьтесь. Сядьте. Вот так. Теперь мне надо сказать вам два слова правды. О вас. Этот концентрационный лагерь свихнул вам голову налево. Да, мне не нравится многое из того, что сейчас происходит. Да, мне не нравятся коммунисты, мне не нравятся некоторые чехи, вернувшиеся из России. Да, я всегда хотел прежде всего быть богатым. Но и вы… Сейчас вы еще злы, но еще месяц горячих ванн, хороших платьев, хороших духов, и вы отойдете и снова станете тем, кем были.
Божена. Кем именно?
Грубек. Женщиной нашего круга. И притом красивой женщиной и жадной. Не возражайте, у вас жадные ноздри, вы любите букеты, машины, поклонение мужчин, и не пробуйте спорить: вам не нравлюсь я, вам не нравится ваш жених, но мы, мы нравимся вам.
Божена. Кто это «вы»?