Том 2. Черное море. Дым отечества

На рассвете заревел гудок. Лобачев посмотрел в иллюминатор. Он увидел сухие скучные берега, пакгаузы, грязноватую, с плавающим в ней мусором воду. Теплоход подходил к Мариуполю. На пристани сидели и лежали на корзинах, на тюках и чемоданах сотни людей. Ветер засыпал их угольной пылью.

Глава 12

Днем без перерыва громыхали орудия. Вздрагивала у берега вода. Желтый песок сыпался в блиндаж, где Татьяна Андреевна вместе с Зиной стирала краснофлотские рубахи.

Зина была певица, полная и молчаливая девушка. Стирая, она не переставала напевать любимую на Эзеле песню «Раскинулось море широко».

Близко разорвался снаряд. Затрещали доски над головой. Из щелей посыпался мох. Татьяна Андреевна с отчаянием сказала:

– Опять! Полный таз мусора насыпало. Так мы никогда не отстираемся, Зина.

Зина посмотрела на маленькие часики на руке.

– Через десять минут немцы начнут обедать. Тогда пойдем на берег, выполощем.

– Луговой не позволяет выходить на берег, – ответила Татьяна Андреевна, разглядывая свои покрасневшие руки. – Берег простреливается.

– А мы осторожно. Спрячемся за ящиками от мин. Здесь разве выстираешь? И воды уже нет. Саша Нидер обещал принести, но, должно быть, залез в окопы. И чего он там делает со своими черепаховыми очками! Все равно дальше своего носа ничего не увидит.

Над головой загудело. Тотчас поблизости начали стрелять маленькие зенитки. В небо полетели снаряды с таким звуком, будто кто-то удивленно и весело вскрикивал: «Ти-и-у-у! Ти-и-у-у!»

– Сейчас бросит! – сказала Зина и начала вытирать руки о передник, чтобы зажать уши.

Но самолет бомбы не бросил, а взвыл и ушел в небо.

– Сволочи! Третий день так наседают, что я буквально не могу перевести дух. Ты чего загрустила, Татьяна?

– Да я ничего…

– А ты писем не жди, – заметила наставительно Зина. – Какие могут быть письма? И кто их доставит? Связного самолета давно уже нет.

Татьяна Андреевна и сама знала, что писем быть не может. Вот уже десять дней, как отряд моряков, прижатый к морю на песчаной косе на острове Эзель, непрерывно отбивался от натиска немцев. Коса в том месте, где проходил передний край, была неширокая, всего три километра.

– Не плацдарм, а пятачок, подошва, – говорил Луговой Татьяне Андреевне и Зине. – Но вполне достаточно места, дорогие товарищи, чтобы драться и не впадать в уныние.

Никто в уныние не впадал, хотя и командиры, и краснофлотцы, и актеры, застрявшие на косе, понимали, что положение тяжелое, силы неравные, связи с землей нет и придется драться здесь до последнего человека.

Огонь затихал обыкновенно к ночи. И то ненадолго. Перед рассветом, как только серело небо, срывался какой-нибудь нетерпеливый пулемет. Потом с визгом летели мины, ухали орудия, и начинался, по словам краснофлотцев, «очередной ансамбль».

Ночью на поляне в густом сосняке происходили вещи, о которых немцы и не подозревали. На сколоченной из досок эстраде в полном мраке шел настоящий концерт.

Каждый раз, когда Татьяна Андреевна выходила ощупью на эстраду, из толпы зрителей протягивался к ее лицу тоненький, будто пыльный, луч света от электрического фонарика. Сначала Татьяна Андреевна жмурилась, а потом привыкла. Луч освещал ее лицо. Оно казалось зрителям настолько нежным и бледным, такая легкая улыбка появлялась на этом лице, что краснофлотцы только вздыхали и говорили про себя: «Вот это да!» В этом возгласе было и восхищение, и благодарность, и любовь.

Татьяна Андреевна читала рассказы, стихи. Больше всего краснофлотцы любили пушкинское «19 октября». Как только Татьяна Андреевна произносила первые слова «Роняет лес багряный свой убор…», наступала мертвая тишина. В этой тишине переливались звоном бессмертные слова: «Куда бы нас ни бросила судьбина и счастие куда б ни повело, всё те же мы: нам целый мир чужбина; отечество нам Царское Село».

Иногда во время чтения Татьяна Андреевна прикрывала глаза ладонью, чтобы свет фонарика не выдал ее волнения. Тогда луч опускался ниже и, оставляя в темноте лицо, освещал ее всю, как бы дымился на ее платье.

Волновалась она, пожалуй, все время. Но особенно сильно, почти до спазм в горле, когда из толпы слушателей начинал протискиваться к дощатой сцене какой-нибудь краснофлотец. Он протягивал ей пучок диких гвоздик или вереска и говорил, запинаясь от смущения:

– Это так… значит… от всех… вам. Это ребята с пятого поста нарвали.

Сойдя с эстрады, она прятала лицо в смолистый вереск. «Татьяна!» – предостерегающе говорила Зина. Татьяна Андреевна сдерживалась, подымала голову, улыбалась.

О чем она думала? О многом. И об этих людях, которые понимали, что они должны биться здесь до последнего вздоха, и о своей России, призванной на великий подвиг, и о Пушкине. Если бы он знал, кто и где в такие страшные ночи будет слушать его стихи, – каким светом благодарности загорелись бы его глаза. Благодарности к своему народу, который в страшные годы испытаний и войн, как и в годы радости и победы, никогда не забывал давно погибшего, но до сих пор оплакиваемого и милого своего поэта.