Том 2. Черное море. Дым отечества

Пахомов отложил вату. Нужно было большое усилие, чтобы сдержаться и до прихода Швейцера не отмыть весь текст. Руки у Пахомова дрожали. Если бы белила окаменели и их пришлось счищать месяцами, крупинку за крупинкой, Пахомов сделал бы это с радостью.

Он оглянулся, осмотрел неровные стены, огромные костыли в потолочных балках, кожаный старый табурет. Ему не верилось, что эта пустая комната в крымских горах может войти в историю, что о ней могут узнать тысячи людей. Сейчас он здесь один, наедине со стихами, закрытыми слоем краски.

К полудню приехал Швейцер. Он старался быть спокойным, но заметно нервничал, потирал руки.

Увидев первое слово стихов, он побледнел и сказал Пахомову:

– Ну и свинья же вы, Миша! Неужели не могли удержаться?

– Я только попробовал раствор, Семен Львович.

– Попробовал! Ну, бог с вами. Давайте будем смывать.

– Сверху или снизу?

– Лучше в разных местах.

Пахомов запер дверь на ключ и намочил вату. Он сильно протер середину листа. Появилось слово «вечерняя». Он начал протирать дальше, низко наклонившись над холстом. Потом решил протереть сначала руку Пушкина. Под слоем коричневой краски появилась рука с длинными ногтями и сердоликовым перстнем. Пахомов долго рассматривал изгиб пальцев, обернулся к Швейцеру. Швейцер сидел на табурете и смотрел за окно.

– Что же вы? – спросил Пахомов.

– Протрите вверху листа, – сказал, не оборачиваясь, Швейцер. – Там должно быть слово «редеет».

– Откуда вы знаете?

– Протрите, Миша!

Пахомов протер, и действительно, написанное косым почерком слово «редеет» выступило из-под краски.

– Все ясно! – сказал Швейцер. – Я начал подозревать это, как только увидел первое слово – «дремлющий».

– Что ясно?

– Ясно, какие это стихи. И вы их знаете, Миша.

Пахомов молча начал протирать дальше. Он не испытывал разочарования, но ему было жаль Швейцера. Все его труды, поиски, надежды пропали даром.

Швейцер угадал. Появилась строка: «Редеет облаков летучая гряда».

Пахомов протер весь текст до конца. Это оказалась первая строфа стихов, знакомых с детства.

– Вы огорчены? – просил Пахомов Швейцера.

– Ничуть, – ответил Швейцер, подошел к портрету и прочел всю строфу:

Редеет облаков летучая гряда;
Звезда печальная, вечерняя звезда,
Твой луч осеребрил увядшие равнины,
И дремлющий залив, и черных скал вершины…

– Ничуть, Миша! – повторил Швейцер и начал ходить по комнате из угла в угол. – Я ни о чем не жалею. Стоило потратить так много усилий, чтобы вот здесь вдвоем прочесть еще раз эти слова. Как вы думаете?

– Пожалуй, стоило, – ответил Пахомов.

– Если есть в мире совершенство, то оно заключено и в этих четырех строчках. Мы умрем, падут и возродятся народы, а эти слова будут идти из века в век и изумлять людей. «Твой луч осеребрил увядшие равнины»… Вы слышите, как поет каждая буква? Это точно, и это прозрачно, как воздух. Печаль, спокойствие. Каждый раз, когда читаешь пушкинские стихи сызнова, – это открытие.

– Я теряюсь перед гениальностью, – сказал Пахомов. – Я не знаю, что это такое. Вечная юность? Или что-нибудь другое? Все это брызжет из души каскадом. Человек не подозревает, на что он способен. Должно быть, так.

– Пожалуй, так, – согласился Швейцер. – Мы, очевидно, любим в гениальных людях то, что не смогли совершить сами. Вот и конец моим поискам, Миша.

Швейцер помолчал, потом встрепенулся:

– А теперь – в Ялту. Татьяна Андреевна просила привезти вас поскорей.

Глава 32

Вблизи берегов Одессы вошли в плотный туман. Каждую минуту гневно кричала сирена.

Татьяна Андреевна проснулась и прислушалась – теплоход не двигался. Изредка с медленным гулом проворачивался гребной вал и снова останавливался.

«Туман!» – с радостью подумала Татьяна Андреевна и смутилась тому, что обрадовалась туману. Туман надолго задержит теплоход, а Татьяне Андреевне хотелось, чтобы рейс длился еще несколько дней. Она знала, что ей трудно будет расставаться с Пахомовым и Швейцером.

– Странно, – сказала Татьяна Андреевна и начала одеваться.

Она вышла на палубу. Туман несло мимо теплохода душными волнами. Изредка он редел, и тогда казалось, что огромный теплоход с могучими трубами, мачтами и палубами каким-то чудом зашел в маленькое глубокое озеро с зеленоватой водой. Его нос и корма упирались в белые и высокие берега тумана. На палубе стояли у борта, к чему-то прислушивались Пахомов и Швейцер. Татьяна Андреевна окликнула Швейцера. Тотчас же с капитанского мостика чей-то голос внушительно и спокойно сказал:

– Товарищи пассажиры, соблюдайте полную тишину! Помогите нам услышать береговую сирену.

Татьяна Андреевна сделала изумленные глаза и на цыпочках подошла к Пахомову и Швейцеру.

– Тише! – сказал Швейцер. – Я, кажется, слышу. Татьяна Андреевна вздрагивала от сырости – после теплой каюты на палубе было свежо. Рядом с Пахомовым висело перекинутое через планшир его летнее пальто. Пахомов взял его и накинул на плечи Татьяне Андреевне. Она молча кивнула ему и закуталась в пальто.

– Честное слово, слышу, – сказал Швейцер.