Том 2

Начался переполох. Люди связывали узлы и котомки, натягивали валенки и сапоги, перематывали онучи. Куда погонят — никто не знал. Василий Петрович поднялся с пола, вышел мимо двух милиционеров, стоящих в дверях, а на улице стал в «четверку», как ему указали. Так и пошли колонной в окружении конвоя. Куда, зачем — он тоже не понимал. Просто было страшно — и все.

На дворе потеплело. По пояснице и по ветру Василий Петрович определил: быть оттепели. И пожалел, что пошел в валенках. «Куда уж лучше для такого дела лапти, — подумал он. — А вот не сообразил. Март на носу — распустить вполне может. Не сообразил. А надо бы мне духом-то не падать, а собираться как полагается в дорогу». Рядом с ним, справа, шла женщина лет сорока и все время бормотала непонятную ему молитву (должно быть, сектантка) или принималась вопить в голос. Мужчина средних лет, видимо ее муж, уговаривал и упрашивал:

— Ну, Глашка! Ну, слышь? Брось. Чего там! Не мы одни. Вишь, сколько нас? Куда-нибудь переселят, и будем жить. Не реви. Брось. Сердце у тебя больное — чего сама себя губишь? Брось, Глаша, не надо.

Сосед Василия Петровича слева, плотный и осанистый мужик, шел в лаптях, с туеском за плечами, шел прямо и молчал. Только подходя к станции и увидев, что их подгоняют к вагону, произнес первые слова:

— В вагон грузить будут. — И еще добавил будто самому себе: — Одно жалею: не достал Культяка.

— Кто это — Культяк? — спросил муж Глашки.

— Культяк? Прозвище такое, — ответил хмуро мужик с туеском. — Председатель сельсовета у нас хромой. Жалко — не прикончил.

— Господи! Да что ты говоришь, неумный! — зашептал ему сзади кто-то. — Охрана услышит — решка тебе.

— Вернусь — прикончу и панихиду в нужнике отслужу из матерков, — хотя и тише, но зло проговорил «молчальник».

Больше от него никто уже не слышал ни слова. Но Василию Петровичу стало страшно идти с этим человеком. Он почему-то вспомнил своего председателя сельсовета и подумал: «Хороший он у нас человек. А этот похож на Игнатку-бандита», — и покосился на соседа.

На станцию пришли с рассветом, все было видно. Их загнали в товарный вагон, сделали перекличку и задвинули дверь наглухо. В вагоне уже было порядочно людей. Кто-то соорудил из жестяной банки, тряпья и постного масла «фунек» и зажег его. Здесь же оказалась и печка-буржуйка, рядом дрова и кадка с водой. Перед огоньком возилась баба с мальчиком. Кто-то уже пристраивал на печку котелок, чтобы варить, кое-кто стал закусывать. Вагон оживлялся, обживался с каждой минутой. Но лица оставались суровыми, недоверчивыми, непроницаемыми — никто никому не доверял.

Сычев ничего не ел. Он только пил воду, поднося трясущимися с похмелья руками кружку. На второй день он заболел и кричал в бреду:

— Смерть! Моя смерть! Моя, моя! Это вот моя!

А вагон перестукивал и перестукивал. На какой-то станции Сычеву дали лекарства, и к нему часто стал наведываться сопровождающий состав врач. Помаленьку Сычев начал поправляться, но пока не вставал. Василий Петрович подсаживался к нему, и они перебрасывались короткими фразами. Такой уж человек Василий Петрович, что в беде забыл обиду.

— Значит, едем? — спрашивал он у Сычева.

— Едем, — отвечал тот.

— Куда же мы едем?

— Бог один знает.

— Поправляешься?

— Ага. Лучшеет. Грудь остудил в санях-то.

— Через водку, должно быть?

— Должно быть.

Разговорить дальше Сычева было невозможно.

На пятые сутки пути, ночью, в вагоне умерла женщина — та самая Глашка. Муж плакал навзрыд и кричал:

— Люди! Помогите умереть!

Труп ее закопали на глухой станции, в перелеске. А, на следующую ночь мужа нашли мертвым; он перерезал себе бритвой горло. Василий Петрович молился и дрожал.

Дня через два после этого случая на большой и людной станции, где состав стоял уже целые сутки, вошел в вагон человек с портфелем, вынул список и стал выкликать:

— Серов! Есть? Ко мне. — Он выкликнул так около десятка фамилий, и вдруг Василия Петровича ударило как обухом: — Кочетов! Есть?

Василий Петрович встал.

— Выходи.

У дверей собралась группа в десять — двенадцать человек. Незнакомец сказал им:

— Вам всем — домой. Ошибка вышла. Телеграмма на вас есть. Выходи из вагона.

Счастливцы запрыгали на землю один за другим, вслед за начальником. Только Василий Петрович подошел к Сычеву, протянул ему руку и сказал:

— Прощай, Семен Трофимыч, не поминай лихом.

— Прощай, — угрюмо ответил Сычев.

— Может, передать что накажешь?

— Кому? Родни-то нету…

— Плохо тебе — нету родни, — посочувствовал Василий Петрович. — Так ведь без детей и прожил.

— Прожил. Без детей… Но, пожалуй, передай…

— Кому?

— Всем! — воскликнул Сычев. — Всем передай: жалею, что Федьку не задушил своими руками. Жалею! Слышите, люди! — крикнул он в вагон. — Жалею! — И забился в истерике.

— Свят, свят, — пробормотал Василий Петрович.

Он поклонился Лукерье и выпрыгнул из вагона. Там, на путях, начальник с портфелем уже торопил Василия Петровича: