Том 2

— Что, непутевая голова?.. Ты «думал»! — Василий Петрович собрал в кулак рубаху на груди, прижал ее и тихим густым басом выдавил из себя: — Да я, может, душу свою напополам разорвал! Куда пойдем, как пойдем? Никто не знает… А решил так: куда вы, туда и я. Все равно деваться некуда… Трудно.

Федор с Володей понимали Василия Петровича. Федор уже хотел уходить, но спросил у Володи:

— Говорил папашке насчет заявления?

— Пока еще нет. Вчера-то, видишь…

Василий Петрович насторожился. Тогда Федор сел с ним рядом снова.

— Не надо только к сердцу принимать. Анонимка на тебя в район написана: арендовал под просо и скрыл от нас.

— Глупости. Я зерно сдал — хоть проверьте. И не скрывал я: Миша знал, Андрей Михайлович знал — сам председатель сельсовета.

— Так вот там написано: «Кочетов Василий Петрович — кулак».

— Как так — кулак? Постой, постой! — Василий Петрович вспомнил слова Сычева: «Нас с тобой кулаками считают». — Постой, постой! Мне уже один человек об этом самом говорил.

— Кто? — встрепенулся Федор.

Василий Петрович подробно рассказал о посещении Сычева прошлой ночью.

— Проясняется, — сказал Федор.

Он понял, что если Сычев произнес такие слова, значит, он знал о заявлении еще до приезда Некрасова, значит, нитка тянется из Паховки, а не из Козинки.

Дома Федор все взвесил, разложил по частям все происшедшее за последние дни и решил: «Дыбин начал действовать. Жил тихо несколько лет, а теперь, вот-вот только-только, начал „работу“. Все ясно. Кто кого — решат ближайшие дни». Оттого, что Дыбин показал свое лицо, Федору стало спокойнее — он уснул крепко и спал до обеда.

В те дни коммунисты спали три-четыре часа в сутки. Но и Дыбин, и Сычев, и Степка Ухарь тоже смыкали глаза только днем. Борьба шла тайная и жестокая, насмерть. Степка прибыл из Сибири в белохлебинский лес к сроку, теперь он днем сидел в тайнике под хатой одного из бывших бандитов, а ночью выползал и приходил в Паховку; тенью пробирался к Дыбину или подолгу стоял у дома Земляковых, притаясь в вишняке. Никто и не узнал бы теперь Степку Ухаря: он оброс черной бородой, щеки же и лоб были бледными до белизны, — белый человек с черной бородой! — сухой и кособокий после отместки за Федора, он ничем не напоминал бывшего удалого, разухабистого и бесшабашного Степку, когда-то ногами топтавшего Федора.

То были дни, когда жизнь не шла своим чередом — она кипела. И в этом клокочущем бурлении сталкивались надежда и отчаяние, любовь и ненависть, дружба и вражда, честь и коварство, преданность и предательство. Так кипящая вода очищается от вредных примесей.

Глава десятая

В следующую ночь, как было условлено, пришли в хату Андрея Михайловича Ваня и Федор. Совещание было коротким, без огня, в полной темноте. Никто не знал, о чем они говорили. Но утром, чуть свет, Володя Кочетов поскакал верхом в район с пакетом, на котором был короткий адрес: «Начальнику милиции». И еще, для всех неожиданно, объявили: общее собрание будет не в воскресенье, а завтра вечером, сразу после уборки скотины. Почему на два дня раньше намеченного срока — никому было не ведомо, кроме трех человек. Никто, кроме них, не мог знать, что лишние два дня работы Дыбина могут стоить дорого, что у него тоже все обдумано, что к воскресенью что-то может случиться.

Дома Федор передал Мише наган и сказал два слова:

— Так надо.

— А ты как же? — спросил тот.

— Есть, — коротко ответил Федор.

Он «закрылся» на все замки, ни с кем в тот день не разговаривал, на вопросы отвечал односложно и кое-когда невпопад.

Часов в десять утра Ваня с Матвеем Степанычем вдруг ни с того ни с сего вздумали ехать в Оглоблино закупать для магазина куговые корзины и гужи для хомутов. Провели там полдня, объезжая по улицам и скупая у кустарей по высокой цене. Казалось, ничего особенного в такой торговой операции не было: председатель сельской кооперации не раз так делал. У соседки покойной тещи Андрея Михайловича они отдохнули с полчаса и вернулись в Паховку с целым возом товара.

Ваня вошел в правление кооператива, перекинулся с Федором несколькими словами, и тот сразу же пошел домой. Там Федор прошел в вишняки и смотрел на притоптанный точок под старой вишней. Для него все прояснилось: смертный его враг ходит по пятам. И он теперь похлеще Дыбина. Многолетний вопрос «кто — кого?» встал неумолимо и безотлагательно. И тут же Федор вспомнил Тосю: здесь, под старой вишней, они однажды сидели с Тосей рядом тихо и спокойно; это место вытоптали начисто сапоги врага, жестокого и безжалостного.

Федор и в опасности все думал и думал о Тосе. Он даже пробовал ей писать, но тут же рвал лист на части. О чем писать? Звать? Не пойдет — не любит. Да и самолюбие не позволяло. Ругать и порочить? Она и сама сомневается — иначе не уехала бы, а ушла к Игнату. Ждать молча и безнадежно? Нечего ждать. Совсем нечего. И трудно вот так, без надежды. Каждый раз, вспоминая при этом Дыбина, Федор сжимал кулаки и зубы.