Том 2

— Здорово, Тося! А я от Игната к тебе.

Тося вздрогнула. Матвей Степаныч не мог не заметить этого, но он не придал значения и спросил доверчиво:

— Аль я тебя испугал, детка?

— Нет. То есть да. — Замешательство Тоси было явным.

— Да что с тобой? Аль захворала?

— Нет. А что с ним?

— С Игнаткой-то? Да, вишь, записку мне прислал. А мельница стоит. — Он подал записку Тосе.

Она прочитала: «Матвей Степанович! Жар у меня. Не могу работать».

— Може, ему на дому хворь-то подлечить? Мельница-то стоит! Что я буду делать? Возов двадцать понаехало! Ай батюшки, пропал! Уж поди ты, дай ему какой-нибудь порошок — может, выйдет он на работу. Мельница-то стоит! А народ волнуется. Уж дай ему какое там снадобье покрепче. Мельница-то стоит, а он хворать вздумал ни к селу ни к городу.

Тося слушала, слушала и сорвалась:

— Вам только и свет на земле — мельница! Человек вам дешевле мельницы! Или уж вы звери? — Она закрыла лицо ладонями и села на табурет.

— Как так — «звери»? Я зверь? Мельница дороже человека? Как так? — Он сел против нее и спокойно продолжал: — Смотря какой человек, а то — и дешевле мельницы. Иной человек вред только и делает людям, а мельница вреда не делает. Тут надо разобраться пояна́м, чего к чему присоединяется. К примеру, Игнат без мельницы — нуль, дерьмо, и контра к тому же. А Игнат с мельницей — уже вроде человек, и его лечить надо обязательно. Такое мое рассуждение. Политика — дело хи-итрое, Тося! Если человек живет без труда, то он обязательно станет вредным. Тут поли-и-тика!

Эту необычно длинную для Матвея Степаныча речь Тося почти не слышала. А он настаивал:

— Так как же: пойдешь к бандиту в дом? Ведь надо идти. Ничего не поделаешь, уж сходи, пожалуйста. Мельница-то стоит.

— Пойду, — твердо сказала Тося.

Она взяла походный медицинский саквояжик и направилась к двери.

Уходя, Тося повесила на наружной двери квадратик картона, на котором было написано: «На дому у больного». В таком случае пришедшие в больницу усаживались на завалинке и безропотно ожидали «дохторицу», обсуждая домашние и общественные дела и строя догадки, к кому она пошла лечить на дом.

Сначала Тося и Матвей Степаныч шли вместе, рядышком, но у сельсовета спутник оставил ее, а она пошла дальше.

Матвей Степаныч решил сразу и быстро: «Рассказать надо Андрею про все, обязательно рассказать, И Феде рассказать. И Ване рассказать. И отчего такое „Вы — звери“ — тоже пояснить надо». При входе в сельсовет у Матвея Степаныча это намерение чуть было не изменилось: «А что же это я сразу всем и буду рассказывать? Всем троим — почитай, всей ячейке? Разве ж это дело партячейки?» Но тут же перерешил: «А может, это важно? Не об одной же мельнице разговариваем, а и людей обсуждаем. Надо и Тосю обсудить». Однако неожиданно возник новый вопрос: «Я, Матвей Сорокин, буду порочить жену Феди!» И тут же решил окончательно: «Никогда. Люблю я Федю и потому не позволю вмешиваться. Она городская, непривычная. Все уладится, все обойдется». Так первое его решение получило совсем другой оборот: он никому ничего не рассказал. Зинаида, встретив его у сельсовета, спросила:

— Или сломалась мельница? Движок-то не слыхать.

— Игнат скочерюжился. Жар. Стоим, холера черная.

— А что в больнице сказали?

— Пошла к нему сама на дом.

— К нему? — переспросила настороженно Зинаида. — Или он так плох?

— Наверно, плох.

— Да я его утром, чуть свет, видала: поил лошадь.

— А больной что: не должон поить лошадь? Значит, если я захворал, то лошадь, по-твоему, пущай стоит не пимши? Интересно ты рассуждаешь! Это ты напрасно. Хоть и хворый, а поить лошадь обязательно — она не виновата.

Пряма была железная деревенская логика Матвея Степаныча, но у Зинаиды закралось сомнение. Даже и не сомнение, а что-то засосало под ложечкой. Она замечала, что Тося скучна, что все ей здесь не нравится, что она с родней неоткровенна — это ясно; Зинаида знала и то, что Федор с Тосей не зарегистрированы. Знала она и то, что Игнат регулярно, через день, трижды был в больнице на перевязке. В общем, только женская, недоступная мужчине внутренняя догадка беспокоила Зинаиду и — больше ничего. Но она, однако, сочла нужным рассказать Андрею о всех своих сомнениях. Так уж у них всегда было с мужем: делились своими мыслями. Андрей и Зина дорожили трудно добытой любовью.

— И что же ты думаешь? — спросил он ее после того, как она высказалась.

— Думаю, что Тося не любит Федора.

— А кого же, по-твоему? Игната, что ли?

— Не знаю, Андрейка, не знаю. А душа болит.

— За что его, ирода, можно любить-то?

— Эге, Андрей! Ты вовсе нашу сестру бабу не знаешь. Ты видишь, какой он сильный, да молчаливый, да слова лишнего не скажет, когда и говорит. Да стихи, да гитара…

— Уж ты не спятила ли! — шутя воскликнул Андрей.

— Нет, не спятила.

— Глупости, — сказал он не очень уверенно.

А тем временем Тося была у Игната. Когда она вошла, тот встал, поспешно набросил на постель залатанное одеяло, расчесал волосы и угрюмо спросил:

— Зачем ко мне в берлогу пожаловали?

— Вы больны?

— Да. Но я вас не вызывал.