Том 2

Юлай(вернулся). У меня жена, дети, кормить-поить надо. А кабы Юлай был моложе, то ходил бы с тобой по всей земле, берег тебя. Прощай. (Уходит.)

Тася(страстно). Не могу слышать этого слова, ножом по сердцу. Я теряю разум. Неспособна вообразить, что мы в самом деле прощаемся… быть может, навсегда прощаемся. Это чудовищно. Это все едино, что слепому дать увидеть ясный день на один какой-нибудь час и потом ослепить его снова навеки. Какая жестокость! Какая трагедия! Не верю. Что-то должно случиться… Быть может, я брошусь под поезд и поезд застопорит, и герой моего несчастного романа сжалится над своей бедной Лизой[83] и не отдаст свою жизнь всем обездоленным и несчастным, а вручит ее одной обездоленной, одной несчастной, которая любит его, как не могут все эти, существующие в огромном пространстве тысячи и миллионы чужих вам людей. Вы скажете опять, что я декламирую. Да, декламирую, на то я окончила классическую гимназию. Но даже ваш Максим Горький декламирует, а он вас восхищает. Только одна я не могу тронуть, не могу вызвать капли сострадания. Какая жестокость! Какая тоска! Гриша, останьтесь, милый мой Гриша!

Костромин. Я люблю вас, Тася.

Тася. Нет.

Костромин. Люблю, вы знаете.

Тася. Нет.

Костромин. Знаете и растравляете себя ложной мыслью о моем равнодушии. Не желая посмотреть правде в глаза, вы застилаете свой взор туманом выдуманной обиды.

Тася. «Правда», «правда»… Правда в том, чтобы любить и жить.

Костромин. Правда в том, что я революционер, боевик и, оставаясь здесь в такое великое время, сделался бы предателем. Даже неграмотный Юлай посылает меня в Уфу, где все кипит, где еще в мае стреляли в губернатора… Не Уфа, так Самара, не Самара, так Москва, ибо всюду кипит, всюду назревают грандиозные дни восстания. Посмотрите на эти багровые облака. Вот моя жизнь.

Тася. В облаках?

Костромин. Тася, не заставляйте меня говорить колко. Но если вы не хотите понять меня как следует, то я скажу вам, в каких облаках я живу. Вы теперь должны знать правду как моя невеста, как первый человек на земле… словом, должны знать правду, потому что пришла пора перейти на серьезный тон взрослых людей…

Тася. Говорите, я знаю, что это страшно… (Порыв.) Невеста… Любовь моя… Говорите, теперь мне будет легче узнать от вас самую страшную правду.

Костромин. Итак, что вы знаете обо мне?.. Студент-технолог, изгнанный из храма науки за некие неблаговидные в видах царствующего дома поступки. Двадцать три года. Одевается демократически, умеет делать любую работу, читает стихи и цитирует манифест Союза коммунистов наизусть. Дальше. Он наезжает сюда в гости к своей дальней родственнице, Наталье Николаевне Пчелиной, фельдшерице земской больницы святого Пантелеймона. Родителей у него нет — круглый сирота. Дальше. Он приезжает в конце августа и проводит три месяца в домике госпожи Пчелиной, лечась кумысом от туманных немощей или затуманенных легких. Что же тут правда и что неправда, ибо вы догадываетесь, что тут много неправды.

Тася. Ох, догадываюсь.

Костромин. Дело в том, Тасенька, что Костромин — это вымышленная, по подложному паспорту, фамилия, а я урожденный Пчелин, и Наталья Николаевна — моя мать.

Тася. Гриша, бедный…

Костромин. Пчелина уже второй год ищут по городам и весям… И скрываем мы наши отношения с матерью главным образом потому, чтоб не провалить ее, а это непременно случится, если я попадусь в руки жандармам.

Тася. Гриша, значит, и она — политическая?

Костромин. Как сказать… Есть много людей в России, подобных ей, которые свято помогают делу грядущего социализма. Здесь рядом Южный Урал, Златоуст, Миасс[84], Миньярские заводы[85], а местоположение неприметное. Через больницу святого Пантелеймона русский центр нашей партии связывается со всем югом Урала. Ну, а лечился я здесь не от затемнения в легких, а от сквозной раны в предплечье, которую получил в Москве во время перестрелки с полицией.

Тася. Боже, боже… Так скрывать!

Костромин. Не шумите, Тася, это уже конспиративный разговор. Теперь я здоров, врач разрешает мне вернуться в ряды бойцов, благо и время приспело. Вот видите, в каких облаках я живу.

Тася. Как верно я чувствовала, что вы необыкновенный… нет, вы герой, конечно.

Костромин. Герой не герой, не в этом суть. Мне моя роль очень нравится, вот что главное. Во мне нет ничего байронического, кроме разве что жгучих усов, которые мне нужны для конспирации. Я даже могу подметки ставить на сапоги, но встаю по утрам со стихами… (Увлекаясь.)

«Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный…».

Или, вспомните:

«А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!»