Том 2

Куда б ни метнулся взор,
Не видно конца горам…
Потоки стремятся с гор,
И всюду — простор ветрам!

И думы мои поют:
«От первых земли времен
Зачем проходили тут
Стада кочевых племен?

Как в древние дни, едят
Они заповедный скот,[178]
Не наш их чудный наряд,
Не наш и обычай, не тот!

Не знают письмен они,
Как дети, просты душой…
Беспечно текут их дни,
Довольны они судьбой!»

II

Дорога равниной пустынной шла,
И труден был каждый шаг.
Озера синели, как из стекла,
Поблескивал солончак.

Не встретишь здесь путника целый день,
Меж этих бугров немых…
Спеша пронесется раз в год, как тень,
Наездник из стран чужих.

Ни гор, ни деревьев не встретит взор,
Покрыты травой холмы…
Из меха племен кочевых убор
В дни лета, как в дни зимы.

Здесь рис не родится, и весь народ
Питается молоком,
И весело каждый с собой везет
Из войлока утлый дом.

Через два года со дня выезда Чан Чунь прибыл к реке Джейхун и близ Термеза переправился на другую сторону. Там его встретил личный лекарь Чингисхана. Мудрец подарил ему стихи, написанные по поводу окончания долгой дороги, и сказал:

— Я, горный дикарь, прибыл в военный лагерь великого кагана только для того, чтобы ему сказать важные слова. От их исполнения станет счастливой вселенная.

Стихи Чан Чуня были следующие:

Издревле прославлена светом
Восьмая луна![179]
Рассеялись тучи,
Стих ветер,
И ночь ясна.
Через весь небосвод
Перекинут серебряный мост,
На юге
Драконы
Взыграли от блеска звезд!
И с башен высоких
Доносится радостный звон:
Все праздник справляют,
Как то повелел закон!
И льется вино,
И поет свои песни певец…
А берегом тихим
Усталый бредет мудрец…
К могучему хану
Бесстрашно направил он путь,
Чтоб демон
Смирился кровавый
И дал вздохнуть![180]

Проехав через опустошенный город Балх, где был слышен только лай собак, так как жители разбежались, Чан Чунь через четыре дня дороги по горам прибыл в лагерь Чингисхана, к его желтому шатру, стоявшему над крутым обрывом.

В сопровождении наместника в Самарканде Ахайя-Тайши, который знал китайский и монгольский языки, Чан Чунь явился к грозному владыке. Так как все «даосы», являясь к китайскому владыке, никогда не становились перед ним на колени и не били земных поклонов, то и Чан Чунь, войдя в юрту кагана, только наклонился и сложил в знак почтения ладони.

Перед великим каганом стоял высохший старик бронзового цвета, обожженный зноем и ветрами, с выпуклым лбом и белым пухом на затылке. Он казался нищим в веревочных сандалиях на босу ногу и ветхом плаще, но он спокойно и без страха смотрел на Владыку вселенной, затем опустился на ковер.

Чингисхан, темнолицый, с рыжей поседевшей бородой, в черной круглой шапке с большим изумрудом и тремя лисьими хвостами, падавшими на плечи, сидел на золотом троне, подобрав ноги. Он всматривался немигающими, зеленоватыми, как у кошки, глазами в старого мудреца, дряхлого и нищего, от которого теперь ожидал своего спасения. Чингисхан был, как и его гость, в простой холщовой черной одежде, и у него волосы бороды также были покрыты белым инеем старости, но пути у каждого были разные. Китайский мудрец уединился от людей в пустынные места, всю свою жизнь посвятил изучению наук, отыскивая тайну спасения людей от болезней, страданий, старости и смерти, и приходил на помощь ко всем, кто к нему обращался с мольбой. Каган же всегда был вождем огромных армий, посылал воинов на истребление и гибель других народов, все его победы достигались смертью десятков тысяч людей. Теперь, когда подошли последние годы жизни, теперь от этого изможденного отшельника зависело, чтобы Чингисхан снова стал молодым и сильным и навсегда избавился от цепких рук идущей по следам кагана смерти, которая готовилась обратить его, сильнейшего на земле, в прах и небытие.

Оба старика долго молчали. Потом Чингисхан спросил:

— Благополучен ли был твой путь? Всего ли тебе было достаточно в тех городах, где ты останавливался?