Том 17. Лурд

Пьеру пришлось нагнуться, чтобы ее услышать, — так оглушительно звучали сетования Бернадетты, распеваемые проходившими мимо паломниками. Голоса раздавались все громче и громче, строфы перепутались, каждый участник процессии неистовым голосом пел сам по себе, не слыша соседа. Вокруг глухо шумела обезумевшая толпа, опьяненная верой. А назойливый, исступленный припев «Ave, ave, ave, Maria!», повторяясь, звучал все громче, покрывая весь этот шум.

Пьера и Марию удивило внезапное появление г-на де Герсена.

— Ах, дети мои! Я не хотел задерживаться наверху, пришлось дважды пробираться через процессию, чтобы попасть сюда… Но что за зрелище! Несомненно, это самое лучшее, что я видел здесь до сих пор.

Он стал описывать процессию, которую видел с Крестовой горы.

— Представьте себе, дети мои, — внизу такое же небо, как вверху, но на нем сияет одно-единственное гигантское созвездие. Далеко в темных глубинах движутся мириады светил, и весь этот поток света являет образ потира, — да, да, это настоящий потир: его основание — лестница, ножки — две параллельные аллеи, а чаша с дарами — круглая лужайка, к которой они сходятся. Как будто потир из горящего золота, пылающего во тьме, рассыпает звезды. Это грандиозное, величественное зрелище… Право, я никогда еще не видел ничего подобного!

Он размахивал руками, им овладело волнение художника, он был вне себя от восторга.

— Папочка, — нежно сказала ему Мария, — раз ты уже вернулся, иди-ка спать. Сейчас около одиннадцати, а ты должен выехать в три часа утра. — И она добавила, чтобы убедить отца: — Я так рада, что ты поедешь в эту экскурсию!.. Только вернись завтра пораньше, потому что ты увидишь, увидишь…

Она не решилась утверждать, что выздоровеет, но была в этом уверена.

— Ты права, пойду-ка я лягу, — ответил, утихомирившись, г-н де Герсен. — Раз Пьер с тобой, мне нечего беспокоиться.

— Но я не хочу, чтобы Пьер проводил здесь ночь! — воскликнула Мария. — Он только подвезет меня к Гроту, а потом пойдет следом за тобой… Мне никого не нужно, любой санитар отвезет меня утром в больницу.

Пьер некоторое время помолчал. Потом произнес:

— Нет, нет, Мария, я останусь… Я, как и вы, проведу ночь у Грота.

Она хотела было возразить. Но Пьер сказал это так мягко; она почувствовала в его словах огромную жажду счастья и промолчала, взволнованная до глубины души.

— Ну, дети мои, договаривайтесь: я знаю, оба вы благоразумны, — проговорил отец. — Спокойной ночи, не тревожьтесь обо мне.

Господин де Герсен крепко поцеловал дочь, пожал обе руки Пьеру и ушел, затерявшись в тесных рядах процессии; ему пришлось снова ее пересечь.

Мария и Пьер остались одни в тенистом уединенном уголке под деревьями; Мария сидела в тележке, Пьер стоял на коленях в траве, облокотившись на колесо. Картина была чудесная; шествие со свечами продолжалось, на площади Розер огни сплетались в настоящий хоровод. Больше всего восхищало Пьера, что от дневного разгульного веселья не осталось как будто и следа. Казалось, очистительный горный ветер унес все запахи обильной пищи, радость воскресного обжорства, вымел горячую, зловонную пыль деревенского праздника, носившуюся над городом. Над паломниками раскинулось необъятное небо, усеянное чистыми звездами; от Гава исходила приятная свежесть, легкий ветерок доносил аромат полевых цветов. В глубокой ночной тиши веяла неизреченная тайна, единственно материальными были лишь огни свечей, которые его подруга сравнивала со страждущими душами, искавшими спасения. Кругом царил чарующий покой, исполненный безграничной надежды. Воспоминания о прошедшем дне — об этом обжорстве, бесстыдной торговле священными предметами, о развращенном, продажном старом городе, обо всем, что так глубоко его оскорбляло, — постепенно рассеялись, и сейчас Пьер чувствовал лишь божественную прелесть ночи, оживотворявшей все его существо.

Мария, также глубоко растроганная, проговорила:

— Ах, как счастлива была бы Бланш, если б увидела все эти чудеса!

Она подумала об оставшейся в Париже сестре — учительнице, которая тяжелым трудом добывала для семьи хлеб, бегая по урокам. И достаточно было этого имени, которого она ни разу не упомянула со дня приезда в Лурд, чтобы проснулись воспоминания о минувших днях.