Том 15. Дела и речи

И, окутанный мраком, он был любим. Он чувствовал к себе не только ненависть; тайная любовь проникала к нему, согревая своими лучами его одиночество; он ощутил всю глубину теплоты кроткого и грустного народа; ему открылись сердца, и он благодарит необъятную человеческую душу. Он был любим издалека и вблизи. Подле него были неустрашимые товарищи по несчастью, упорствовавшие в своем долге, упрямо отстаивавшие право и истину, негодовавшие и улыбавшиеся бойцы: прославленный Вакери, превосходный Поль Мерис, стоический Шельшер, Рибейроль, Дюлак, Кеслер — все эти отважные люди, и ты, мой Шарль, и ты, мой Виктор… Я умолкаю. Оставьте мне эти воспоминания.

XV

Автор все же не окончит этих страниц, не сказав о том, что в течение своего долгого и мрачного изгнания он ни на минуту не забывал о Париже.

Он утверждает, — а прожив так долго во тьме, он имеет на это право, — что, несмотря на тень, нависшую над Европой, несмотря на тучи, покрывшие Францию, Париж затмить нельзя. И это потому, что Париж — это рубеж, за которым скрыто грядущее.

Это — ощутимая грань, за которой идет неведомое. Будущее во всем том объеме, который можно предугадать в настоящем, — вот что такое Париж.

Все ищущие Прогресс останавливают свой взор на Париже.

Есть мрачные города; Париж — это город света.

Философ отчетливо различает этот свет в глубине своих снов.

XVI

Наблюдать за жизнью этого города, присутствовать при этом величии — волнующее зрелище для ума. Нет среды более обширной, нет перспективы более неспокойной и более великолепной. Те, кому пришлось в силу тех или иных жизненных случайностей перенестись от Парижа к океану, не увидели, испытав эту перемену, безграничного контраста. Впрочем, переход от необъятного множества людей к необъятному множеству воды не может изгладить того, что врезалось в память. И оставшееся позади видение, к которому память то и дело возвращается, становится расплывчатым, как облако, но все чаще и чаще навещает вас. Пространство бессильно его устранить. Ветер, дующий день и ночь, бесконечно чередующиеся ураганы со всех четырех стран света, вихри, шквалы и бури не способны унести с собой силуэт двух башен-близнецов и развеять контуры триумфальной арки, готической сторожевой вышки с ее набатными колоколами и высокой колоннады, опоясавшей грандиозный собор; и за последней, далекой гранью бездны, над пенными водоворотами и тонущими в них кораблями, сквозь яркие лучи, темные тучи и дыхание ветров вырисовывается из тумана огромная тень безмолвного города. Изгнанник видит его величественный призрак. Так как Париж это не только город, а целое понятие, он вездесущ. Париж принадлежит парижанам и всему миру. Даже при желании из него нельзя выйти. Парижем можно дышать. Каждый живущий, даже не зная его, носит его в себе, а тем более те, кто с ним знаком. Суровое впечатление, оставляемое необузданным океаном, при этом воспоминании приобретает новую силу, подобно грозовой вспышке. Какая бы буря ни проносилась над морем, Париж испытал Девяносто третий год. Картина возникает сама собой, крыши встают как бы из волн, и весь город выходит из моря, сообщающего ему свою трепетную бескрайность. В беспорядочном столкновении валов слышится шум людского муравейника на улицах. В этом есть дикая прелесть. Смотришь на море — и видишь Париж. Великая невозмутимость, свойственная большим просторам, не нарушает этого сна. Глубокое забвение, окружающее вас, не затрагивает его. Мысль постепенно успокаивается, но этому спокойствию не чужда взволнованность: сквозь плотную пелену мрака пробивается луч света, льющегося из-за горизонта и олицетворяющего собою Париж. О нем думаешь — стало быть, им обладаешь. Он неощутимо примешивается к вашим молчаливым размышлениям. Возвышенная тишина звездного неба не может растворить в душе стройного облика великого города. Его памятники, его история, его трудолюбивый народ, его женщины-богини, его дети-герои, его революции, начинающиеся с гневной вспышки и увенчивающиеся совершенством, святое всемогущество его умов, проносящихся в вихревом потоке, его мятежные примеры, его жизнь, его молодость — все это стоит перед взором изгнанника, и Париж остается незабываемым, неизгладимым и ненарушимым даже для человека, погруженного во мрак, — для того, кто проводит ночи в созерцании предвечного спокойствия и в чьей душе отражается глубокое оцепенение звезд.

Ноябрь 1875

1852

ДЕКЛАРАЦИЯ ПО ПОВОДУ УСТАНОВЛЕНИЯ ИМПЕРИИ

Джерси, 31 октября 1852

ОБРАЩЕНИЕ К НАРОДУ

Граждане!

Империя будет установлена в ближайшее время. Следует ли голосовать? Следует ли по-прежнему воздерживаться от голосования? Вот вопрос, который нам задают.