Том 15. Дела и речи

Как было дело? Однажды утром на одну из городских площадей привозят человека, осужденного, несчастного человека, там его уже ждет эшафот. Осужденный не хочет подчиниться, он отбивается, он отказывается умирать: ведь он еще молод, ему едва минуло двадцать девять лет… Боже мой! Я отлично знаю, что мне возразят: «Так ведь это же — убийца!» Однако слушайте дальше!.. Его хватают два помощника палача, руки и ноги его связаны, однако он отталкивает их, завязывается ужасающая борьба. Осужденный цепляется связанными ногами за лестницу, приставленную к эшафоту, он пользуется эшафотом для борьбы против эшафота. Схватка продолжается, трепет пробегает по толпе. Помощники палача, потные, пристыженные, бледные, запыхавшиеся, перепуганные, измученные, в каком-то невыразимом ужасающем отчаянии, подавленные негодованием толпы, которое должно было бы обрушиться на смертную казнь как таковую, а вместо этого обрушивается на ее слепое орудие — палача (движение в зале),— помощники палача надрываются в чудовищных усилиях. Сила должна быть на стороне закона — это для них непреложно. Человек цепляется за эшафот и молит о пощаде; его одежда изодрана, оголенные плечи окровавлены, и все же он сопротивляется. Наконец, через три четверти часа — три четверти часа! (движение в зале; товарищ прокурора делает протестующие знаки; Виктор Гюго продолжает)— к нам придираются по поводу минут: ну, если уж вы так хотите, проходит тридцать пять минут! Тридцать пять минут длятся эти чудовищные усилия, это не имеющее названия зрелище, эта агония, агония для всех присутствующих — вы слышите меня? — агония для присутствующих там людей в такой же мере, как и для осужденного; после этой вечности отчаяния, господа присяжные, несчастного возвращают в тюрьму. Народ облегченно вздыхает, ведь народ заражен предрассудками извечной гуманности, он милосерден, потому что чувствует себя всевластным; народ считает, что человек спасен. Ничуть не бывало. Гильотина побеждена, но она стоит на своем месте; она стоит, как стояла, весь день, и ее окружает оцепеневший народ. Вечером палачи получают подкрепление, человека скручивают по рукам и по ногам так, что почти обращают в неодушевленный предмет, и к ночи приволакивают его обратно на площадь; он плачет, рычит, он весь в крови, умоляет даровать ему жизнь, призывает бога, призывает отца и мать, ибо перед лицом смерти этот человек превратился в ребенка. (Сильнейшее волнение в зале.)Его втаскивают на эшафот, голова его падает! И тут содрогание охватывает всех; никогда еще легализованное убийство не представало в столь циничном и гнусном виде; каждый присутствующий чувствует себя соучастником этого мрачного акта, совершившегося на его глазах; каждый чувствует в глубине души то, что почувствовал бы, если бы увидел, как перед лицом всей Франции среди бела дня варварство втоптало в грязь цивилизацию. И в этот-то момент из груди молодого человека вырвался отчаянный крик, крик, исходящий из глубин его существа, из его сердца, из его души; крик жалости, крик тоски, крик ужаса, крик гуманности; и вот за этот крик вы его накажете! И несмотря на те ужасающие факты, которые я только что обрисовал перед вами, вы скажете гильотине: «Ты права!» А жалости, святой жалости вы скажете: «Ты виновна!»

Это немыслимо, господа присяжные заседатели. (Трепет волнения пробегает по аудитории.)

Обращаясь к вам, господин товарищ прокурора, я скажу вам без всякой горечи, что вы защищаете неправое дело. Как бы вы ни ухищрялись, вы вступили в неравный бой с самим духом цивилизации, со смягченными ею нравами, с прогрессом. Вы восстанавливаете против себя самые сокровенные струны человеческого сердца; вы восстанавливаете против себя все те принципы, под сенью которых вот уже шестьдесят лет Франция идет вперед и ведет за собой весь мир: неприкосновенность человеческой жизни, братское отношение к необразованным классам, принцип исправления, заменяющий принцип мщения! Против вас все, что освещает разум, все, что заставляет трепетать души; против вас как философия, так и религия, с одной стороны Вольтер, с другой — Иисус Христос! Что бы вы ни делали, общество в ужасе отвергает те чудовищные услуги, которые эшафот претендует ему оказывать, оно не хочет этих услуг! Сколько бы вы ни старались, сколько бы ни старались приверженцы смертной казни — вы видите, что мы не смешиваем общество с ними, — сколько бы ни старались приверженцы смертной казни, они не смогут обелить древний обычай возмездия — око за око, зуб за зуб! Они не смогут отмыть омерзительный текст этих законов, по которому столько веков струилась кровь из отрубленных голов! (Длительное движение в зале.)

Господа, я кончил.