Том 13 дополнительный

 Больше всего пугала его одна встреча, которая рано или поздно предстояла ему, - встреча с его союзником Артабаном, великим царем Парфянским. Он, разумеется, говорил всем и самому себе, что всей душой радуется этой встрече и глубоко сожалеет, что Артабан, втянутый в данное время в трудную борьбу со своим соперником Пакором и удерживаемый на рубежах крайнего востока своей страны, все откладывает эту встречу. Но на самом деле для Нерона–Теренция эта отсрочка была облегчением. В глубине души этот человек, чувствительный ко всякому внешнему блеску, испытывал страх перед «ореолом», перед врожденным достоинством великого царя, царя царей, перед светом, который он излучал: в виде символа, впереди него даже несли всюду, где он ни появлялся, огонь. Теренций–Нерон боялся, как бы в блеске этом не обнаружилось его собственное темное, низкое происхождение, как бы он не предстал перед миром во всей своей наготе.

 Однажды он отвел в сторону своего опаснейшего друга Варрона. Он схватил его за полу, как это делал обычно Требон, и таинственно, вполголоса, сказал ему:

 - Знаете ли, мой Варрон, странный был со мной случай. Я сошел недавно в Лабиринт, чтобы обдумать, как построить там свою гробницу. Мне захотелось остаться одному, и я отослал факельщиков. Было темно, и тут–то оно и произошло.

 Он приблизил свою голову к голове Варрона, еще более понизил голос, придал ему еще больше таинственности.

 - Пещера, — шепнул он, — осветилась. Свет исходил от моей головы, это был мой «ореол», в пещере стало совершенно светло.

 Он не смел взглянуть на Варрона. Что делать, если Варрон улыбнется? Ничего другого не остается Теренцию, как убить его или самого себя. Однако Варрон не улыбался. В душе Варрон содрогнулся.

 Но император Нерон был сыт и счастлив. Его внешнее счастье уже давно обратилось у него в привычку, и так как оно уж немного прискучило ему, то это пресыщение сделало его еще более похожим на Нерона. Однако теперь, когда Варрон без улыбки выслушал его рассказ о случае в пещере, чувство счастья проникло в самые скрытые тайники его души.

 Да, Нерон грелся в лучах милости богов. Аполлон оделил его более щедро, чем остальных смертных. Марс даровал ему непобедимость в сражениях и друга — Требона, Минерва дала ему добрый совет и друга — Варрона, Гермес одарил хитростью и другом — Кнопсом.

 Порой, правда, донесения его советников были не особенно благоприятны. Они, например, рассказывали ему, что некоторые речи Иоанна из Патмоса проникали в народ из пустыни, куда скрылся этот проклятый, и восстанавливали массы против императора. Толпа тосковала по Иоанну, называла его без всякой иронии «святым артистом», ибо император, святой и артист — это были три высшие формы, в которых толпа представляла себе своих любимцев. Поэтому странные пророчества Иоанна об Антихристе и Звере, который явится или уже явился, чтобы поглотить мир, возбуждали народ и сеяли смятение. Но Нерон смеялся в ответ, он смеялся над Иоанном из Патмоса, произносившим эти речи, и над его богом — Христом.

 Он смеялся и над тем, что все в большем количестве появлялись списки трагедии «Октавия», в которой ужасы царствования Нерона изображены были в столь патетических стихах и которая послужила поводом для первой овации, устроенной Теренцию. Все эти хулители не могли причинить ему вреда. С тех пор как Варрон не посмел улыбнуться, Нерон сам уверовал в свой «ореол». Когда Кнопс приказал предать публичному сожжению экземпляры «Октавии», которыми ему удалось завладеть, и некоторые другие пасквили, Нерон нашел, что слишком много чести оказано жалким потугам его недругов, и, уверенный в своем «ореоле», он разрешил себе императорскую шутку.

 Он торжественно пригласил своих друзей и придворных на вечер декламации и сам прочел им творение своих противников — «Октавию».

 Он не собирался искажать «Октавию» карикатурным исполнением. Это было бы слишком дешево. Но он задумал приправить свою декламацию легкой, чуть заметной иронией, из «Октавии» в его передаче должно было струиться высокое духовное веселье.

 В этом тоне он и начал декламацию. Но в нем сидел слишком хороший актер, и он не смог выдержать этот тон. Против воли он вложил в стихи «Октавии» все свое подвижное, изменчивое, как у Протея, существо. И если обычно Теренций перевоплощался в надменно–пресыщенного Нерона, то теперь сияющий, мягко–повелительный Нерон–Теренций перевоплотился в мрачного, преступного насильника, страдающего от собственных своих злых страстей. Серьезно, гневно, убежденно предсказал себе Нерон–Теренций, устами хора, в качестве свидетеля собственных злодеяний, свой гибельный конец.

 С изумлением и легким испугом слушала его блестящая аудитория. Ни намека не было на ту возвышенную веселость, которой ждал Нерон от своего выступления. Хотя Требон изо всех сил старался как можно чаще разражаться своим знаменитым жирным смехом, хотя Кнопс пытался поднять настроение острыми словечками, веселье, которое силилась выказать публика, носило какой–то судорожный характер и на маленькое блестящее собрание легла мрачная тень.