Том 13

Если Дьюлаи, несмотря на целый ряд допущенных им грубых ошибок, все же не потерпел полного поражения, хотя против него были выставлены отборные части французской армии, то этим он обязан исключительно храбрости своих войск и «хитроумию» своего противника, «тайного генерала». Войска Дьюлаи демонстрировали непобедимую жизненную силу народа, а он сам — старческую немощь и идиотизм монархии. «Тайный генерал» в свою очередь замечает, что с отступлением австрийцев на Минчо заканчивается мелодраматический период кампании и начинается настоящая война. Он уже убедился в справедливости мудрого изречения, которое настоящий Наполеон неустанно повторял своему брату Жозефу, и которое гласит, что на войне никакая игра в прятки не избавит от личной опасности. Наконец, Канробер, оскорбленный предпочтением, которое оказывается Мак-Магону, грозит разоблачить кое-какие подвиги, совершенные в этом походе героем Сатори. Поэтому «герой» стремится обратно к своей возлюбленной супруге в предместье Пуассоньер и к миру at any price {любой ценой. Ред.}. Если же мир недостижим, тогда хотя бы мирные переговоры, чтобы ими оправдать «отступление его собственной персоны в Париж».

Написано Ф. Энгельсом около 16 июня 1859 г.

Напечатано в газетах «Das Volk» № 7, 18 июня 1859 г. и «New-York Daily Tribune» № 5678, 2 июля 1859 г.

Печатается по тексту газеты «Das Volk», сверенному с текстом газеты «New-York Daily Tribune»

Перевод с немецкого

К. МАРКС ШПРЕЕ И МИНЧО

Вольтер, как известно, держал у себя в Фернее четырех обезьян, которым он дал имена своих четырех литературных противников — Фрерона, Бомеля, Ноннота и Франк де Пом-пиньяна. Не проходило дня без того, чтобы писатель не кормил их собственноручно, не награждал бы их пинками, не драл бы их за уши, не колол бы им носы иголками, не наступал бы на хвосты, не наряжал бы их в поповские клобуки и не обращался бы с ними самым невообразимо скверным образом. Эти обезьяны критики были фернейскому старцу столь же необходимы для излияния его желчи, для удовлетворения его ненависти и заглушения страха перед оружием полемики, как необходимы теперь обезьяны революции для Луи Бонапарта в Италии. Точно таким же образом кормят ныне Кошута, Клапку, Фогта, Гарибальди; надев им золотые ошейники, их держат под замком; их то ласкают, то награждают пинками, в зависимости от того, какое настроение преобладает в душе их повелителя — ненависть ли к революции или страх перед ней. Бедные обезьяны революции должны быть также и ее заложниками, они должны гарантировать герою 2 декабря перемирие с революционной партией для того, чтобы он мог беспрепятственно разрушить арсеналы орсиниевых бомб, напасть на врага, — перед которым он так долго дрожал в Тюильри, — в его же собственном лагере и задушить его.

Империя снова должна означать мир[229], — в противном случае не стоило бы совершать так много позорных деяний, клятвопреступлений и переносить столько унижений, чтобы on основать. Империя, которая уже не гарантирована от взрыва революционных бомб, от тайных обществ, наглых буржуа и распоясавшихся солдат, невыносима! Marchons! {Вперед! Ред.}. Вот слова, вот наполеоновские идеи[230], свобода, принцип национальности, независимость, все, что вы хотите; итак, marchons, marchons!

Идея превращения Италии в мышеловку революции достаточно хитра, но только из нее ничего не может получиться, потому что всякий, кто позволяет себя в нее заманить, теряет какое бы то ни было значение для революционной партии в тот самый момент, как только клюнет на эту удочку. Попытка заткнуть кратер революции, швырнув в него вниз головой гг. Кошута, Клапку, Фогта и Гарибальди, поистине наивна и лишь помогает ускорить взрыв.

Если бы даже удалось с их помощью потушить в Италии одну орсиниеву бомбу, то другая взорвется во Франции, в Германии, в России или в каком-либо другом месте, так как потребность и естественная необходимость в революции настолько же всеобща, как и отчаяние порабощенных народов, на плечах которых вы воздвигаете ваш трон, настолько же всеобща, как и ненависть ограбленных пролетариев, с нуждой которых вы ведете такую занимательную игру. И лишь тогда, когда революция стала стихийной силой, не поддающейся учету и неотвратимой, подобно молнии, гром которой вы слышите лишь после того как уже раздался ее неотвратимый смертоносный удар, — вот тогда только революционный взрыв становится неизбежным.