Том 11

Меня все звали и звали. Мне казалось, это длилось уже несколько дней и ночей подряд. Меня терзали голод и жажда, я чувствовала, что очень ослабела. Когда испытываешь большую слабость, всегда много спишь, и я почти все время спала. Однажды я проснулась в страхе: мне почудилось, что голос, звавший меня, где-то совсем рядом на чердаке. Так оно в действительности и оказалось. Это звала меня Сэди. Она звала и плакала. Бедняжка, от слез она едва выговаривала мое имя, и я ушам своим не поверила от радости, когда услышала, что говорит Сэди:

— Вернись к нам, вернись к нам! Прости нас… Без тебя так грустно!

Я рванулась к ней, громко взвизгнув от избытка радости и признательности. В следующее мгновение Сэди, спотыкаясь, пробиралась в темноте чердака и кричала на весь дом:

— Она нашлась! Нашлась!..

Какие дни последовали затем, какие чудесные дни! Сама госпожа, и Сэди, и слуги — да они все просто души во мне не чаяли. Они только и думали, как бы сделать мне помягче постель, а уж кормили-то меня! Считалось, что для меня годится только дичь и всякие деликатесы, которые трудно достать в зимнее время. И каждый день в дом заходили друзья и соседи — послушать рассказы о моем героизме, как они называли то, что я сделала. («Героизм» — это значит «агрикультура», как, помню, объясняла моя мать на одном из наших собраний. Впрочем, она не растолковала, что же значит «агрикультура», только сказала, что это «синоним каузальности».) По десять раз на дню миссис Грэй и Сэди повторяли каждому новому гостю историю с пожаром — как я рисковала жизнью, спасая малютку; и в доказательство того, что все это правда, показывали, какие у нас обоих на теле ожоги. Гости по очереди подзывали меня, ласкали, удивлялись и ахали. И вы бы видели, какая гордость сияла в глазах Сэди и ее матери. А если кто-нибудь вдруг спрашивал, почему я хромаю, обе смущались и меняли тему разговора. Если же гость настаивал с расспросами, они, казалось мне, готовы были заплакать.

Этим моя слава не ограничилась. К хозяину пришли человек двадцать самых образованных и знаменитых ученых. Он зазвал их в лабораторию, и там они обсуждали случай во время пожара, вели обо мне серьезные споры, словно я была каким-то научным открытием. Некоторые говорили, что это поразительно, чтоб такой поступок могла совершить бессловесная тварь, что они не знают более блестящего примера проявления инстинкта. Но хозяин возражал им решительно и твердо:

— Это больше, чем инстинкт, — это разум. И многие, кто носит звание человека, получившего высокую привилегию на право входа в царство небесное, обладают меньшим разумом, чем это бедное глупое четвероногое, лишенное надежды на вечное спасение. — А потом он рассмеялся и добавил: — Нет, вы только полюбуйтесь на меня! Право, это совершенный парадокс. Нет, ей-богу, несмотря на весь мой великолепный интеллект, единственное, что пришло мне тогда в голову, это что собака взбесилась и сейчас растерзает ребенка, в то время как если бы не разум этого животного — я утверждаю, что это разум, — ребенок погиб бы!

Они спорили и спорили, а я — да, я! — была темой и центром этих споров. Если б моя мать знала, какая великая честь выпала на мою долю! Как бы она гордилась мною!

А потом ученые переменили тему, заговорили об оптике, как они это называли, и снова заспорили: если определенным образом поразить мозг, вызовет это слепоту или нет? Но они никак не могли прийти к соглашению и все повторяли, что это можно доказать только экспериментальным путем. Затем разговор перешел на тему о растениях, и тут я оживилась. Летом мы с маленькой Сэди посадили семена — я помогала копать ямки, — и несколько дней спустя из каждой ямки вырос где цветок, где кустик. Как это могло произойти, ума не приложу, это просто чудо. Я пожалела, что лишена дара речи, не то я показала бы этим ученым, что тут и я кое-что смыслю. Но оптика меня не интересовала — это было мне непонятно. Когда они снова вернулись к этой теме, мне стало скучно, и я заснула.

Вскоре наступила весна, и стало так привольно, солнечно, радостно! Милая моя госпожа и ее дети отправились погостить к родственникам, на прощанье погладив меня и моего щенка. Мы с ним остались одни — хозяин нам был не компания, — но нам с моим щенком и вдвоем было весело; и слуги обходились с нами ласково, дружелюбно. Так что жили мы неплохо и поджидали возвращения миссис Грэй с детьми.

Но вот однажды в доме снова собрались ученые, — на этот раз, чтобы проделать опыт, как они сказали. Они взяли моего щенка и унесли в лабораторию. Я проковыляла за ними на своих трех ногах. Я испытывала гордость: мне, конечно, было очень лестно, что моему щенку оказывают внимание. Ученые все о чем-то спорили, все делали какие-то опыты, и вдруг мой щенок пронзительно завизжал, и они поставили его на пол. Он шагнул, спотыкаясь; вся его голова была залита кровью. Хозяин захлопал в ладоши и воскликнул:

— Ну что, убедились? Я был прав! Нет, ей-богу, вы только посмотрите: конечно же, он совершенно слеп!

И все остальные сказали: