Том 10. Жерминаль

В те годы усадьба Пиолена с тремястами гектаров земли принадлежала барону Дерюмо; управителем имения у него состоял Оноре Грегуар, уроженец Пикардии, прадед Леона Грегуара — отца Сесили. При заключении соглашения о Компании угольных копей в Монсу Оноре, у которого было в кубышке тысяч пятьдесять франков, заразился непоколебимой верой своего хозяина и вложил в предприятие десять тысяч франков полновесными экю, взяв себе пай — одно «денье», и трепетал от ужаса, что таким образом он обездолил своих детей. Действительно, его сын Эжен получал весьма скудные дивиденды, а так как он приобрел барские замашки и имел глупость пустить по ветру остальные сорок тысяч отцовского наследства, вложив их в какое-то убыточное предприятие, то жил он довольно стесненно. Но постепенно прибыль пайщиков все возрастала, сын Эжена, Фелисьен Грегуар, стал богатым человеком и осуществил мечту, которую с детских лет лелеял его дед, бывший управитель господского имения: он приобрел разрезанную на части Пиолену, купив остатки ее в качестве национального имущества за гроши. Однако последующие годы были неудачны: больших доходов не получали, пока не наступила трагическая развязка революции, а затем падение кровавого царствования Наполеона. И только Леону Грегуару робкое, боязливое капиталовложение его предка принесло благоденствие, возраставшее с поразительной быстротой. Вместе с прибылями Компании рос и ширился доход на скромный десятитысячный пай. С тысяча восемьсот двадцатого года он давал сто процентов прибыли — то есть десять тысяч франков; в тысяча восемьсот сорок четвертом году он приносил двадцать тысяч, в тысяча восемьсот пятидесятом году — сорок тысяч. А затем два года подряд прибыль достигала огромной суммы — пятидесяти тысяч франков; стоимость одного «денье» котировалась на Лионской бирже в миллион франков, то есть увеличилась за столетие в сто раз.

Господину Грегуару советовали продать пай, когда «денье» достигло такой котировки, но он с обычной своей благодушной улыбкой отказался. Через полгода разразился промышленный кризис, стоимость «денье» упала до шестисот тысяч франков. Но Леон Грегуар по-прежнему улыбался и ни о чем не жалел, ибо все Грегуары были теперь полны непоколебимой веры в свои копи. Курс еще поднимется. Дело прочное, не лопнет, — скорее мир перевернется. К этой благоговейной вере примешивалась глубокая признательность к капиталу, который в течение целого столетия кормил семью Грегуаров и давал им возможность жить в праздности. Копи были как бы их семейным божеством, Грегуары поклонялись ему, движимые любовью к самим себе; шахты были покровительницами их домашнего очага; под защитой шахт им так сладко спалось на мягком ложе, таким дородством наделял их обильный и изысканный стол. Их благоденствие переходило из поколения в поколение; так зачем же навлекать на себя немилость судьбы, усомнившись в ней? В основе их преданности копям лежал суеверный страх: а вдруг деньги возьмут да и улетучатся, если продать свой пай и положить вырученный миллион в ящик несгораемого шкафа? Гораздо надежнее было держать их под землею, где из поколения в поколение многочисленное племя углекопов понемногу, но каждодневно извлекало деньги сообразно потребностям Грегуаров.

И, надо сказать, все блага земные сыпались на этот счастливый дом. Г-н Грегуар женился очень молодым на дочери маршьенского аптекаря, дурнушке и бесприданнице, но обожал ее. Жена платила ему тем же, и оба блаженствовали. Она целиком отдалась хозяйству, преклонялась перед мужем, на все смотрела его глазами и волю его почитала законом; во всем у них были одинаковые вкусы, одинаковые мнения, никогда не возникало никаких разногласий; у обоих был один идеал благоденствия; сорок лет они прожили душа в душу, трогательно заботились друг о друге. Жизнь они вели уравновешенную и без затей, без шума, спокойно проживали сорок тысяч франков в год, а свои сбережения тратили на Сесиль, позднее рождение которой на время перевернуло весь их бюджет. Они и до сих пор беспрекословно исполняли все ее желания, купили вторую лошадь, два новых экипажа, выписывали для нее туалеты из Парижа. Но все это доставляло им только удовольствие, — ничто не могло быть слишком роскошным для их дочери. Сами же они терпеть не могли показного блеска и одевались по старой моде времен их молодости. Всякий расход, не приводивший к практической выгоде, казался им нелепым.

Итак, они ждали в столовой. Вдруг распахнулась дверь, и звонкий девичий голос воскликнул:

— Так вот оно как! Теперь уж без меня завтракают!

Это явилась Сесиль, только что вставшая с постели, с заспанными глазами, кое-как причесанная, в наспех накинутом белом шерстяном капоте.

— Ну нет! — воскликнула мать. — Ты же видишь, мы тебя ждали. А ты, верно, не спала ночью, бедная детка? Ветер тебе мешал, да?

Девушка удивленно посмотрела на нее.

— Разве был ветер? Я и не знала, всю ночь спала без просыпа.