Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917

— А мой — ух как! — хвастливо сказала Христина. — Того и гляди, обабит!

Назаров самодовольно улыбнулся, но тотчас же подумал, невесело и нерешительно:

«Анка, пожалуй, проще их! Это всё Степаново внушенье! А Хриська рано рот разевает, ещё кусок не в руке!»

Он рассматривал её как незнакомую, и, хотя слова её были неприятны ему, всё-таки она была красивее подруг — такая сильная, рослая, с аккуратными грудями.

«Эту хоть в лохмотья одень, не выдаст! И крепости неиссякаемой», — соображал он, вглядываясь в её лицо с прямым носом и тёмными, строго сросшимися бровями.

— Я даже думаю так, чтобы сегодня вечером решительно с ним поговорить.

— Чай, погодила бы?

— А чего? Любил, что ли, он отца-то? Я, девка, душу его знаю — душа у него очень жидкая!

«Так!» — мысленно воскликнул Назаров, крепко стискивая зубы.

Анна вздохнула и замычала во сне, а Назаров, откачнувшись от стены, вышел из сарая на двор и остановился посредине, под солнцем, один в тишине…

«Жидкая душа! — с обидой думал он, оглядываясь. — Ладно — погоди!»

На дворе было странно пусто и тихо. Из телеги торчала до колена голая, красная нога Дарьи, под поветью храпел Левон, в сенях точно шмель гудел — ворчала Рогачёва.

«Умер отец, — ещё раз напомнил он себе, — а всё — как всегда, как следует!»

Это удивляло его и немножко пугало, но удивление и испуг — были мимолетны, — всё думалось о Христине. Вдруг он представил себе её испуганной до слёз: стоит она перед ним в одной рубахе, лицо бледное, глаза часто мигают, а из-под ресниц катятся слёзы, обе щеки мокры от них и — дрожат.

Он тряхнул головою, усмехаясь, и снова предостерёг себя: «Не надо торопиться!»

В сердце всё более тревожно колебалось беспокойное чувство, вызывая неожиданные мысли, раскачивая его из стороны в сторону, точно маятник, — он всё яснее ощущал, что земля стала нетверда под ногами у него и в душе будто осенний ветер ходил, покрывая её время от времени скучной, мелкой рябью.

Из окна избы на двор, в жаркую тишину, изливался однообразный звук — это старуха Паромникова читала псалтирь:

— «Что есть человек, яко помниши его, или сын человечь, яко посещавши его? Умалил еси его малым сим от ангел, славою и честью венчал еси его и поставил еси его над делы руку твоею, вся покорил еси под нозе его…»

«Первую кафизму читает, — сообразил Назаров. — Очень подходит к отцу: всё покорил он себе, крепко стоял»»

Он сокрушённо подумал: «Рано помер отец-то; всё-таки недовольно окреп я!»

Вспомнились обидные слова Христины: «Жидкая душа».

Но теперь — они не показались обидными, а только всколыхнули сердце завистливым вздохом: «Умная, чертовка!»

Жара обнимала его, ослабляя мысли, хотелось лечь где-нибудь и подремать, он уже пошёл, но в воротах явилась высокая сутулая старуха, с падогом [26]в руке, оглянула двор, остановила глаза на лице Николая и, бросив падог на землю, стала затворять ворота, говоря глухо и поучительно:

— Покойник в дому, а ворота отперты! Али ещё смерть ждёте?

Назаров подошёл и помог ей, потом она сказала, указывая на землю:

— Сделай уважение — подай падожок, наклониться мочи нету, спинушка болит. Рогачиха тут, у тебя?

Ему понравилось, что она сказала — у тебя; подавая ей падог, он ласково ответил:

— Здесь, а что?

— Надо её! Шла бы к Яшиным, у них девчоночка на зуб бороны наступила, кровь заговорить.

— И Христина здесь.

— Знаю, — пробормотала старуха, заглядывая в окно и крестясь.

У окна явилась Рогачёва, они тихо заговорили, а Назаров прислонился к верее и смотрел на старуху, быстро вспоминая всё, что знал о ней.

Одни считали её полоумной, шалой и ругали, другие находили, что Прасковья — человек большого ума, справедливый и добрый. Некоторые мужики приходили к ней жаловаться на жён своих, другие кричали, что она портит баб, а бабы почти все боялись и уважали её.

Она была сухая, плоская, как доска, очень сутула, точно хребет у неё переломлен. Ходила всегда посреди дороги, хотя бы и в грязь, походка у неё была мелкая, спорая — голова наклонена, и лица на ходу не видно, но, останавливаясь, она поднимала голову и смотрела на всё угрюмыми глазами, неласково и неодобрительно. Лицо у неё было тоже плоское, тёмное, как на иконе, во множестве морщин, нос крючковатый, как у ведьмы, губы тонкие, сухие, а подбородок — острый. Не верилось Назарову, что она мать Христины, и как-то никогда не хотелось думать о ней.

С крыльца торопливо сбежала Рогачёва — Прасковья молча повернулась к воротам, но Николай остановил её:

— Останься на минуту, тётка Прасковья!

Она взглянула на него равнодушно и тёмно и сказала Рогачёвой:

— Ну, иди. Догоню.

— Пойдём-ка, — деловито говорил Назаров, — надо мне сказать два слова, идём на огород.

Когда проходили мимо девок, раскинувшихся под сосною на земле, Прасковья взглянула на них, на солнце и проворчала, остановись:

— Развалились! Пора вставать, работать!

— Погоди, не тронь, — торопливо сказал Николай.

— Мне — что? Дело не моё — твоё.

Он довёл её до бани, присел на завалинке, похлопал ладонью рядом с собою и вдруг — смутился, не зная, о чём и как говорить с нею.