Врач В. Г. Вальтер, с которым Чехов был знаком еще по таганрогской гимназии и встретился зимой 1897–1898 г. в Ницце, писал 19 августа 1898 г.: «Вчера после прочтенья „Человека в футляре“ я более двух часов говорил об этом гнетущем, только в России возможном явлении, только, знаете, столица Вас плохо поймет, а провинция будет бесконечно благодарна, и хоть действия мало, а хорошо бы запечатлевать в умах людей такие типы и сцены» (
24 августа 1898 г. Чехову писал А. И. Сумбатов (Южин): «Успел в день приезда в Москву прочесть твою июльскую повесть — „Человек в футляре“ <…> Уж очень коротко пишешь, ей-богу. Не говорю уже, как редко! Ведь это хвостик, этюд. И так читать почти нечего, а тут набредешь на что-нибудь живое, чуть разлакомишься — хлоп, конец» (
Из Ниццы к Чехову обращался художник, русский вице-консул в Ментоне, Н. И. Юрасов: «Я недавно прочел Ваш рассказ „Человек в футляре“, хвалить не смею» (письмо от 29 августа/ 10 сентября 1898 г. —
Писали и люди, совершенно незнакомые и не имеющие отношения к литературе. Неонила Круковская, бывшая два года классной дамой в женской гимназии, отправила 9 октября 1898 г. длинное, на 23 страницах, письмо. Она рассказывала о тяжести гимназической службы, о том, что ей, к счастью, удалось вырваться из этой среды — она стала учиться живописи. «И когда я читала последние Ваши вещи — „Человека в футляре“, и „Любовь“, и „Ионыча“ — я подумала: господи, ведь вот оно, вот то страшное и темное, что может со всяким человеком случиться — вот как просто и незаметно из него душа живая уходит» (
Другая восторженная почитательница Чехова, О. А. Смоленская, рассказывала в своем письме о литературном споре, в котором она участвовала, доказывая, что Беликова нельзя считать ничтожеством. «„Ничтожество он, а не сила“, — говорили они. Но в ничтожестве его — его и сила, сила, потому что у него ничтожество, а у людей, с которыми он живет, ни величины, ни ничтожества… ничего… хоть „шаром покати“. Со дня рождения его держали под крышкой, под колпаком, давили его… и задавили в нем всё человеческое, живое (жизнь задавили, замерла она в нем!), и это давление создало силу… сумма давлений — его сила… они отложились в нем, как в земле откладываются пластами каменные породы, и образовали искреннее, глубокое, твердое, святое убеждение, что так надо жить, что его нравственный, священный долг так действовать… это его религия… он этим и покорил себе всех… победил своею прямолинейностью… слепотой… ничтожеством… убежденностью, искренностью…
<…> Они говорят, что „он — солдат с ружьем“ — „отнимите ружье и куда его сила девалась?“ Его ружье, говорят они, „циркуляр“. Но разве у него можно отнять циркуляр, это значит — отнять жизнь.
<…> У них чувство брезгливости к Беликову <…> а у меня… мне страшно, страшно за человека делается» (
Иначе воспринял рассказ Ф. Г. Мускатблит, тогда студент Новороссийского университета, впоследствии литератор, автор ряда работ о Чехове. Он благодарил за рассказы «Человек в футляре» и «Крыжовник», пробуждающие сознание, проясняющие то, что еще «лишь смутно чуется» (письмо без даты; Чеховым помечено: 99, XII —
Книжка «Русской мысли» с рассказом «Человек в футляре» вышла около 20 июля 1898 г., и уже в июльских газетах появились печатные отзывы.