Том 10. Последние желания

В конце аллеи лежит громадный камень и дальше этого камня не ходят, хотя за ним-то и начинается настоящий парк, тенистый, прохладный и тихий. За парком, на горах, где растут высокие, прямые сосны, где вместо музыки слышится только шум этих сосен, похожий на шум моря – было еще лучше; но туда не ходили дачники; это не принято, да и некогда; утром надо на музыку, кончится музыка – слишком жарко, а там обед, а там опять на вечернюю музыку надо…

Лёля любила гулять и гуляла далеко и много. Каждый раз, воротившись домой, она была в восхищении, говорила, что больше ни за что не пойдет на глупую музыку, когда кругом так хорошо, но мимо ее балкона проходили музыканты с светлыми трубами, блестевшими на солнце; спешил Ренке, улыбаясь и раскланиваясь, мерно шагал Бартоломей Иванович с громадной дубиной, больше похожей на оглоблю, чем на трость, – все спешили в парк, и Лёля никак не могла утерпеть и остаться дома.

Теперь она допила кофе и отправилась одеваться. Ей было очень весело; только немного мешала мысль: надо что-то сделать, непременно надо, а она и не начинала. Вчера Вася («ее муж!» – Лёле страшно было повторять это слово) написал ей письмо; она положила его под подушку на ночь, а утром не успела прочитать его еще раз, проспала. Теперь она сознавала, что ей надо бы подумать о Васе, о «любимом человеке», и никак не могла начать, все развлекалась другим. «Ну вот одеваться буду, так подумаю, – успокаивала она себя, но и тут не пришлось; заторопилась, было уж поздно. – Вот пойду, так тогда уж на свободе и подумаю об нем, моем дорогом, о письме его».

Лёля быстро шла по тенистой дороге к парку и «думала», только у ней ничего не выходило. Она чувствовала, что думает насильно, это ее сердило и печалило, и она не знала, как ей быть, и очень обрадовалась, когда встретила Ренке. С восхищенным и покорным выражением лица он подошел к ней.

– Отчего вы так поздно, Ольга Алексеевна?

Владимир Александрович был в парке; теперь уж он и Бартоломей Иванович оба ушли.

– Да? Ну и Бог с ними… Как я рада, что встретила вас, Ренке. Что это вы строите такую жалкую физиономию? Правда, правда, в самом деле рада… Музыка кончилась? Так пойдемте в парк, хотите?

Она смеялась, а Ренке смотрел на нее радостно и глупо.

– Вы знаете, Ольга Алексеевна, что я буду так счастлив…

Лёля и Ренке шли в парк по берегу быстрой речки. Лёля была весела, хотя все-таки не думала о Васе; но перестала себя упрекать в этом, любовалась зеленой, светлой водой, пеной у камней. Высокими липами и небом. Она мало слушала Ренке, который, впрочем, времени не терял. Он, оставаясь с Лёлей наедине, начинал все один и тот же бесконечный монолог; произносил он каждое слово тихо, моляще и нараспев:

– Я ведь ничего… Я ведь ничего не прошу, Ольга Алексеевна… Я только прошу одной капли, одной капли сочувствия, сожаления к бедняку, который…

А Лёля в это время думала о Калинине. Вчера он ей понравился, и она думала, что как бы было хорошо, если бы он в нее влюбился.

«Или нет, лучше не надо… Зачем над ним смеяться? Жалко его. У него такие милые глаза…»

С Ренке давно катился пот, когда они через два часа подходили к дому; но он шел такой же тихой и волнующей походкой и кончал свой монолог тем же молящим и покорным голосом:

– …И что ж? Даже в простом человеческом участии, в милостыне, в куске хлеба, который бросают собаке, и в этом, я вижу, вы мне готовы отказать… Я сегодня всю ночь не был дома, блуждал по скалам и ночевал на заброшенном кирпичном заводе; вы мне не хотите сказать слово сочувствия; Бог с вами. Пойду я теперь в горы, предамся своему отчаянию. Пусть, если смерть мне суждена, пусть…

Последние слова он говорил, уже войдя на балкон. Лёля была занята своими мыслями и так привыкла к однообразному звуку его голоса, что совсем ничего не слышала и, оставив Ренке на балконе, прошла ненадолго к себе. Но жалобы Ренке услыхала Марья Васильевна и пришла в ужас.

– Куда вы, куда, Ренке? Опять пропадете? Вчера как о вас Бартоломей Иванович беспокоился… Что за глупость. Оставайтесь…

– Нет, Марья Васильевна, нет… Не надо… Если суждено мне, то уж не избегну я, все равно… Я, как бедняк, просящий подаяния, молил только о слове сочувствия, только об одном слове… Не держите меня, все равно…

Марья Васильевна рассердилась. В это время Лёля вошла на балкон.

– Лёля, – сказала Марья Васильевна, – ведь это же просто несносно. Скажи ты ему слово сочувствия, и пусть он лезет опять на те страшные скалы, где мы вчера его видели. Ведь разобьет голову. Скажи сию минуту, слышишь?

Все обошлось благополучно. Лёля слово сказала. Ренкет успокоился и даже обещал зайти за ней и Марьей Васильевной, чтоб отправиться вместе на детский танцевальный вечер в ротонду.

VI

– Не кокетничай ты, пожалуйста, с этим Калининым, Лёля, оставь ты его в покое, – говорила Марья Васильевна, пока Лёля одевалась на вечер.

– Я и не думаю, мама, право, ну что мне?

– Будь с ним поскромнее; он, кажется, умный человек, ну что он о тебе подумает?

– Он, мама, ничего не подумает, он такой простой; только я не буду, ты увидишь. Да, может, он и не подойдет ко мне…