На обороте последнего листа надпись Герцена: «Отошли в типографию – поправив грамматику – это для сюплемента – как букет». Далее запись рукой Огарева:
«Чернецкий, что Герцен вам говорил о bon `a tirer[435]? Ждать его из Цюриха или, хорошенько поправивши, печатайте.
Сколько еще места в „Колоколе"? Этот отрывок из „Былое и думы" был назначен в этот №, если нужно еще рукописи; а если нет, то набирайте его в „Suppl'ement"».
К рукописи приложено 5 наклеенных на бумагу печатных колонок из «Suppl'ement» с тем же текстом.
Выполненный Герценом французский перевод имеет ряд значительных отклонений от русского оригинала. Главнейшие из них следующие: Стр. 110-111
Я вырывался иногда из этой удушливой атмосферы… в горы. Там, под суровой линией снегов, живет еще племя крестьян, сильное, почти дикое… и это в нескольких верстах от цивилизации, которая сползает с костей, как мякоть сильно протухшей рыбы. Этих горцев-крестьян не следует смешивать с крестьянами-буржуа из крупных швейцарских центров, этих караван-сараев, где живет алчное и скаредное население за счет бродячего туристского люда, увеличивающегося в числе с каждым годом.
…Однажды я отправился в Церматт. Уже в С.-Никола мы оставили за собой цивилизацию. Старик-кюре, который предоставлял у себя пристанище путешественникам, спросил у меня (это было в сентябре 1849 г.), что нового слышно о революции в Вене и как идет война в Венгрии. Там-то мы сели верхом на лошадей. Утомленные медленным подниманием, продолжавшимся почти несколько часов, мы зашли в маленький постоялый двор, чтоб отдохнуть и дать немного отдыху лошадям. Крестьянка, женщина лет сорока, худая, костлявая, но высокого роста и хорошо сохранившаяся, принесла нам все, что у нее было в доме. Немного же там было. Сухой
Покинув старушку, которая совестилась взять пять франков за корм четырех человек и двух лошадей, включая целую бутылку кирша, – мы продолжали наш путь по более крутому подъему. Дорога – тонкая нарезка в скале – была временами не шире метра и извивалась под скалами, нависшими над нашей головой, касаясь края обрыва, становившегося все более глубоким… Внизу несся, с шумом и бешенством, Весп, зажатый в тесное русло; он явно спешил выйти на открытый простор. В таких подъемах слишком много от Сальватора Розы. Это треплет нервы, утомляет их, угнетает… Часы и часы проходят, а зрелище не меняется. Другие скалы хмурят брови и готовы толкнуть вас в бездну; Весп рычит, местами видный и покрытый белой пеной, местами теряясь позади гор, сосновых лесов; подковы лошади стучат о камень, проводники повторяют все те же две ноты: «О! – Э! – И! – Be!» Очертания стираются, туманные испарения подымаются из глубин… Весп рычит, слышен конский топот. – «О! – Э! – И! – Be!» Это волнует нервы, раздражает их.
Церматт окружен горами, он почти примыкает к Мон-Роз; за этой колоссальной ширмой уже наступила ночь. Когда мы вошли в маленькую гостиницу, единственную в этих местах в 1849 году, – мы нашли там еще одного путешественника, – то был шотландский геолог, – и хозяйку дома. Мы сидели вокруг стола в ожидании ужина, – когда геолог нам сказал: «Господа, это звук колокольчиков на лошадях или мулах!» – «Да, да», – сказала хозяйка, внимательно прислушиваясь».
Что за женщина! Что за племя!
На следующий день, до восхода солнца, мы взяли третьего проводника, который хорошо знал тропинки и насвистывал еще лучше швейцарские песенки. У нас было намерение подняться до того места, куда еще можно добраться на лошади.