Том 1. Здравствуй, путь!

Наконец морозы отстояли свое время, их сменило тепло, снег сошел, степь на припеках зазеленела молодой травой и Мухтар сказал старшему сыну, двадцатилетнему Утурбаю:

— Пойди собери стада! Будем кочевать. — Потом кивнул Тансыку: — А ты беги помогать брату!

В молодости Мухтар получил от отца большое хозяйство, но всю жизнь беднел, и к шестидесяти годам у него осталось только пять взрослых лошадей, два жеребенка, три верблюда, четыре коровы с телятами, один бык, полсотни овец и еще меньше коз. При кочевой жизни, когда нет ни поля, ни огорода, ни сада, это не богатство, а настоящая бедность.

Но Мухтар продолжал держаться богачом — никогда не помогал семье в работе, только доглядывал за всеми и сердито покрикивал, вместо «мой табун, мое стадо» говорил «мои табуны, мои стада». И в этот раз он важно похаживал туда-сюда около мазанки, перебирая руками свою реденькую узенькую бороденку, похожую на волосяную, обмызганную метелку коровьего хвоста, и придирчиво зыркая глазами.

Утурбай и Тансык, оба верхом на конях, шумно, криками и щелканьем кнутов, сгоняли разбредшийся скот к дому.

Мать собирала котлы, ведра, вкладывала одну в другую пестрые пиалы, свертывала трубками кошмы и шептала слова, которые по старым поверьям приносили удачу во всяком деле. Лицо ее, будто вылепленное из темно-серой глины, слегка подрагивало улыбкой бедного человека, боявшегося радоваться открыто, смело.

Пятнадцатилетняя золотистоликая сестренка Тансыка с красивым именем Шолпан — утренняя звезда, — еще не научившаяся держать себя молчаливо, строго, выносила с песнями и шутками скарб из мазанки. Тоненькая, хилая с виду, она была достаточно сильна, чтобы тащить зараз по две тяжелые кошмы.

Первыми резво подбежали к Мухтару пасшиеся кони. Он ласково похлопал их, кого по спине, кого по шее. Затем подошли гордые верблюды, ленивые коровы, своенравные, не любившие подчиняться кому-либо козы и последними бестолковые овцы. У этих была повадка пастись всегда позади коз, сами они не умели находить пастбища, сбивались в кучу, топтались на одном месте и без вожаков-козлов, верно, погибли бы от голода.

Когда подъехали сыновья, Мухтар спросил строго:

— Всех собрали? Хорошо осмотрели лощинки, камни?

— Все ладно, — ответил Утурбай.

— Пересчитай еще раз! — приказал отец. — Козлята могли отбиться.

Утурбай пересчитал скот, но Мухтар не успокоился и послал его посмотреть окрест. Сын ехал, не глядя на степь, и сердито думал об отце: упрямый козел. Сколь ни считай свою бедность, от этого она не станет богатством, надо, как русские, заводить соху и пахать землю. Там, где растет трава, будет расти и пшеница.

Добро, необходимое для кочевой жизни, связали в аккуратные тюки, затем прикрутили к спинам верблюдов. На него, меж верблюжьих горбов, взгромоздились мать и сестренка.

— Прощай! — Шолпан помахала Тансыку быстрой, тонкой рукой. — Ты останешься в доме. Тебя съедят крысы.

Но Тансык придумал выход:

— Я поеду на баране.

— Тогда волки съедят тебя вместе с бараном, — продолжала пугать сестра.

«Верно, могут съесть», — струсил Тансык и обиженно надулся.

Отец ткнул пальцем в его надутую щеку и сказал:

— Ты поедешь на коне. У тебя будет свой конь и свое седло. — Тут же заседлал старого, но еще крепкого мерина рыжей масти с проседью. — Вот… Береги, ухаживай!

Гибкий и юркий, как ящерица, Тансык мигом взобрался на коня.

— Твой конь не дотянет и до ночевки, — не унималась развеселившаяся сестра. — Дальше поедешь на палке.

Но Тансык стал неуязвимо счастлив, больше не завидовал ни отцу, ни брату, ни даже тем славным наездникам, которых воспевали акыны. Теперь-то он сам изъездит вдоль и поперек всю Казахскую землю: и травянистые степи, и голые пески, и лесистые и снеговые горы.

Мазанку оставили открытой — пусть заходит всяк, кому нужен приют, — и двинулись к горам, которые виднелись далеко впереди наподобие громадной конской челюсти с гнилыми щербатыми зубами, то снежно-белыми, то землисто-темными. Там, в долинах среди этих горных зубов, были сочные пастбища и зеркально чистые водопои.

А пока что кругом лежала каменисто песчаная бездорожная, вечно жаждущая равнина с реденькой, недавно зазеленевшей и уже засыхающей травой. Временами задувал сильный ветер, и тогда потревоженный скотом песок струился желто-серой поземкой, поднимался вихрями.

На ночь остановились у груды зеленоватых камней. Из-под них змеился изгибисто едва заметный ручеек. Он давал жизнь веселой, сочной луговинке и небольшой заросли колючего кустарника-карагальника.

Тансык удивился, откуда среди песков камни, и спросил об этом отца.

Мухтар ответил:

— Я помню, была большая гора. На моей жизни ее занесло песком, осталась одна макушка.

— Может засыпать и макушку? Тогда засыплет и ручей? — еще спросил Тансык.

— Может. Песок все может.