Том 1. Великий град трепангов

Танка, как и другие старые виды японской поэзии, не знает ни размера, переданного нам древнейшими классиками, ни рифмы. Она состоит из 31 слога, расположенных в следующем порядке:

в I-ой строке – 5 слогов

во II-ой '' – 7 ''

в III-ей '' – 5 ''

в IV-ой '' – 7 ''

в V-ой '' – 7 ''

Чисто японская танка часто вовсе не переводима на русский язык; не переводима в смысле высоко-поэтическом, как сжатое импрессионистическое произведение, сотканное из неуловимых, трудно понятных европейцу оттенков, причудливейших настроений, из звуковых тончайших эффектов, постижимых только при глубоком знании и понимании языка, жизни и природы народа, душа которого «подобна восходящему к солнцу аромату вишни».

Xокку

Говоря о самой короткой литературной форме в мире, хочется сказать коротко.

Хокку (Хай-кай) – естественное достижение поэзии, стремящейся, через наименьшее внешнее (передача), достичь наибольшее извне.

Хокку состоит из 17 слогов:

в I-ой строке – 5 слогов

во II-ой '' – 7 ''

в III-ей '' – 5 ''

В. М.

Строки *

Стихи Венедикта Марта

Офорты Жана Плассе

(1919)

Тигровьи чары *

(1920)

Выпуская в свет новую маленькую книгу «Тигровьи чары», в столь тяжелое для изданий время, считаю своим долгом изъявить благодарность лицам, содействовавшим выходу книги путем предварительных записей на таковую.

Венедикт Март.

Посвящаю Китайскому поэту

Сыкун-Ту

автору бессмертных стансов

«Поэма о поэте»

Автор.

Лапа Мин-дзы

Так и состарилась на чужбине Мин-дзы.

Лет тридцать назад – еще бойкой, расторопной, – выбралась она случаем из родной деревушки. Зазвал ее на чужбину заезжий проходимец – Ван-со-хин, – бывалый делец, не однажды посетивший и таежный Амур, и тихие берега спокойной Кореи и дальний приют белого дьявола Хай-шин-вей.

Ван-со-хин развозил по китайским незатейливым селеньям побережья, ближайшего к Чифу, всякую ходкую всячину: и спрессованную морскую капусту, и лакомые трепанги, и чечунчу прочную, и напраздничные раскрашенные картины театрального действа, и с изображениями длиннобрадых старческих ликов-богов, и наряды готовые, и безделушки любимые, и всякую неожиданную чужестранную невидань.

А иной раз Ван-со-хин умело припрятывал и завозил страшный драгоценный таян – опийные слитки.

В то время черный дурман яро свирепствовал, сочился по всей стране.

Чадный дым пьяного невидного дракона густо и смутно выстилался, проползал из синих развалин – затаенных фанз – по всему побережью…

Запекшиеся в комьях почерневшей крови, отрубленные головы уличенных опийщиков все чаще свешивались на придорожных столбах и пригородных заборах в назидание еще не уличенным опийщикам.

Эти, кошмаром чернеющие угрозы, вовсе не смущали отчаянного Ван-со-хина. Он даже пошутил как-то над одной из таких выставленных голов: – хлопнул ладонью по выбритому лбу мертвой головы и нараспев прокричал:

– «Вот ты этак не треснешь Ван-со-хина, когда его забубенная головушка будет отдыхать на твоем почетном возвышении!»

* * *

Покидая родную фанзу китайского побережья, второпях Мин-дзы захватила всего лишь несколько пестрых цветистых обмоток ножных и две пары остроносых прочных туфелек для своих уродливых крохотных ножек. Это Ван-со-хин предупредил ее, – в Хай-шин-вей, мол, мало женщин и трудно достать хорошую пару остроносок.

Захватила еще Мин-дзы кое-какие нарядные пустяки.

Особенно бережно Мин-Дзы увернула в старую материную материю, наследную, почерневшую, уже ссохшуюся тигровую лапу.

С необычным вниманием и осторожностью, пуще всего берегла Мин-дзы эту вещь. Еще дед завещал отцу, а отец ей передал тигровую лапу.

С детства далечайшего запомнила Мин-дзы множество родовых россказней о целительных чудных свойствах тигровьей лапы…

* * *

Так и покинула фанзу родимую Мин-дзы с проходимцем Ван-со-хином.

И только в чужом неприветливом Хай-шин-вей опомнилась она и досыта оплакала свою жестокую неладную участь.

Ван-со-хин, заманивая Мин-дзы, насулил, наболтал ей полное благополучие и обилие в новой жизни; ожег ее доверчивое воображение заманчивым будущим, в ее настороженном сердце вспалил радостную тревогу и жгучее выжидание.

Очутилась же Мин-дзы в темной неприютной конуре какого-то затхлого, грязного дома.

Каждый вечер Ван-со-хин натаскивал в эту конуру чужих, грубых людей, которые делали с ней все, что хотели.

Нередко Ван-со-хин уезжал куда-то по каким-то темным делам и оставлял ее на произвол судьбы, или – еще хуже – на произвол своих подозрительных приятелей.

Однажды исчезнув так же – Бог весть куда, – Ван-со-хин не возвратился вовсе.

Мин-дзы не удалось и разведать-то толком о судьбе своего тирана: – была ли отрублена голова Ван-со-хина и болталась ли она где-нибудь на придорожном столбе, или же его труп был сожжен и схоронен по-человечески. Никто из приятелей Ван-со-хина ничего не мог сказать о его судьбе.