Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком

Леди оглянулась на себя: капало молоко из упругих сосцов на солому, – детей не было. Леди и тут не подумала на мужика с ведром, а побежала в угол, где рожала. Долго она нюхала и раскапывала лапами навоз, выбилась из сил, ушла, забилась в самый угол под ясли и уснула. Молоко все бежало в сосцы, напрягало их и бросилось в голову. Boт тогда-то Леди вскочила, все поняла – и завыла. Тимофей услыхал и стал искать.

Где-то, отзываясь на вой, пищало. Тимофей пригляделся, заметил в земле рыжую слепую головку, выкопал, сунул за пазуху и побежал в дом Полюши.

– Кобелек или сучка? – спросил его Павлик.

– Сучонка, – сказал Тимофей.

А Полюша уже совала в рот щенку приготовленный детский рожок с молоком. Слепой наливался, дрожал!

– А, сосочек! – повторял Тимофей.

Немного спустя монах перевез Верхне-Бродского с Тимофеем за реку, и ни один человек ничего не узнал, и сам лисий губернатор уехал, уверенный, будто на всем белом свете есть одна только Леди, дочь великого Джека.

Так, будто ветром березовую летучку, перенесло семя славного Джека в глубину Безверских лесов, на берег озера Крутоярого. Неведомая охотничьему миру, там росла вторая Леди, вылитая мать: и шерсть вышла у нее рыжая и длинная, и во лбу была звездочка, и на груди брошка, и уши, как косыночки, и в надбровицах серебряные волоски, и нос мокрый постоянно дрожал, будто в доме Павлика всегда дурно пахло. Два месяца ее поили из детского рожка молоком, все лето ходили за ней, как за малым ребенком, и выходили. Зимой она, как и мать ее, губернаторская Леди, смотрела понимающим взглядом на беседующих за кухонным столом охотников: только что не могла сказать. Этих взглядов Павлик не выдерживал, его подмывало, и он вдруг срывался с дивана. Схватив свою рубашку за края и завернув ее вверх, крутясь и козликая, он мчался по старому дому из комнаты в комнату.

– Шерстной! – улыбался Тимофей. – Будто из-под печи выпрыгнул.

Леди мчалась за Павликом, настигала его и прыгала. Павлик подхватывал Леди, нес на диван и, растянувшись, щекотал ее.

– С собакой, – наставлял тогда Тимофей, – нужно держать себя постепеннее.

В крепостные времена Тимофей был помощником егеря и потому теперь себя считал понимающим.

– Бога благодарите за сучку, – говорил он Верхне-Бродскому в зимние вечера, – сучки всегда проворней и понятливей.

Павлик верил в Тимофееву мудрость и внимательно слушал.

– Дело божье, – наставлял Тимофей, – так свет стоит. Применитесь к нашему брату: когда-то мы еще начнем понимать, а девчонка уже и готова, и ребят нянчит, и в печь горшок сует.

– Ну, а после, – соображал Верхне-Бродский, – можно ли нас с бабами равнять?

– У нас, – говорил Тимофей, – так, а у них до старости сучки понятливей.

Высказав глубокую мысль, Тимофей любил положить в рот кусочек сахару и выпить блюдечко чаю.

– Сильной росой не пускай, – учил Тимофей, – собака захлебывается. Выходи не рано, не поздно, ищи выводок. Первое время не надейся на собаку, не отпускай от себя, топчи сам. Нашел выводок- и считай за великое счастье. Садись под куст. Жди. Будь тише себя, слушай, гляди зорко. Цыпленок свистнет, тетерка заквохчет, и пойдут друг другу навстречу. Зашевелится трава, разглядишь головки, перышки, росяные бродки. Тут весело, тут самому запахнет.

Но от Тимофеевых рассказов Павлику и так уж в комнате пахло. Он, слушая и глядя на Ледин нос, перебирал ноздрями.

– Может быть такой человек, – спрашивал Павлик, – чтобы чуял?

– Нет, – отвечал старик, – это человеку не дано, – и прихлебывал чай. – Им, – указывал он на Леди, – лисье передано, у человека же бог чутье отнял, а если бы человеку и пахло, то что бы было на свете?

– Зато нет человека хитрее, – возражал Павлик.

– Вот это ему дано! – соглашался Тимофей. – А чутья нет. У человека и волка нет этого, и справедливо.

Павлик смеялся, представляя себе, как волк чутьем бы знал, где стадо овец, а конокрад – где табун лошадей.

– Нет, это ему не дано, – повторял Тимофей.

«До чего все в мире так верно и хорошо устроено, будто приточено, – размышлял Павлик, лежа на диване, – и вот земля зачем-то сделана круглой…»

– Зачем это земля сделана круглой? – спрашивал он Тимофея.

– Для кабанов, – отвечал полесовщик, – по круглому кабанам лучше ходить, – и вспоминал, как однажды в здешние леса пришли кабаны.

– Откуда они пришли? – спрашивал Павлик.

– Из-под Киева, – объяснял старый охотник.

– А как попали в Киев кабаны? – загадывал Павлик, припоминая географию, но ничего не мог вспомнить и сам от себя подвигал к Киеву какие-то азиатские степи с солеными озерами, где в густых камышах водятся кабаны.

– И орлы залетают, – говорил Тимофей. – Покойный барин сам застрелил на копне, лапы обрубил и послал в Петербург.

– Какие же у него лапы? – допытывался Павлик.

– Медвежьи, – глазом не моргнув, отвечал охотник. Слушала Леди, и, быть может, и для нее, вскормленной людьми, в зимние вечера вокруг земли шли кабаны и пролетали орлы с медвежьими лапами.