Том 1. Стихотворения

И в этом “песенном плену” он понял — “зачем?” — зачем и самогонка, и железный гость, и грустный Есенин на вечере в Политехническом музее. <...> “Звериных стихов моих грусть” — говорит Есенин. Да, но есть мгновение, когда зверь возревновавший становится Богом» (там же, с. 17–18; вырезка в тетради, где Есенин собирал материалы о себе, ГЛМ). Возможно, именно под впечатлением от этих рецензий и откликов аудитории на его публичные выступления в Берлине в мае 1922 г. Есенин дал стихотворению заглавие «Хулиган», хотя до этого оно печаталось без заголовка.

В последующие годы стихотворение анализировалось критикой, как правило, во взаимосвязи со стихами «Москвы кабацкой». Одним из первых пошел по этому пути А. К. Воронский: «Особо следует остановиться на опоэтизировании хулиганства, — писал он. — Вопрос этот приобретает сейчас особо острый характер. О своем хулиганстве поэт говорит давно, не переставая, с юношеских лет. Эта тема наиболее постоянная для Есенина. “Бродит черная жуть по холмам...” <...> Как-то казалось ему, что развернувшаяся борьба со злым ворогом открывает вновь истлевшие страницы мужицкой повольщины, пугачевщины, обещает мужицкую “Инонию” без железного гостя. Когда поэт увидел, что ошибся, он отдался ресторанному хулиганству и в чаду его открыл, что Москва — кабацкая» (Кр. новь, 1924, № 1, январь-февраль, с. 283–284). Сходные мысли высказывали в своих статьях и рецензиях И. Н. Розанов (журн. «Народный учитель», М., 1925, № 2, февраль, с. 112–115), Ф. А. Жиц (Кр. новь, 1925, № 2, февраль, с. 282–283), В. А. Красильников (ПиР, 1925, № 7, октябрь-ноябрь, с. 112–127) и др.

Другой генезис этих тем у Есенина видел И. М. Машбиц-Веров: «Есенин спорит с ветром в хулиганстве, уверяет, что не будь он поэтом, “то, наверное, был мошенник и вор”, считает самым подходящим для себя занятием “в ночь, в голубой степи где-нибудь с кистенем стоять”... и т. д. Однако скоро оказывается, что все это — только “страшные слова”. “Хулиган” фактически делает безобидные вещи <...> Здесь просто теперь уже не принятое, но недавно сравнительно, приблизительно до 1915 г., бывшее в очень большой моде, своеобразное богемно-поэтическое самохвальство хулиганством, пьянством, развратом и так далее. Все старые поэты, пережившие декаданс, символизм, своевременно прошли через этот период. И если даже считать, что Маяковский с некоторым основанием называл себя “апашем” и поэтом “провалившихся носов”, то не надо забывать, что “светлый инок” и “нежнейший рыцарь Прекрасной Дамы” — поэт Александр Блок — тоже не раз рекомендовал себя словами вроде: “Я сам позорный и продажный с кругами синими у глаз...” Есенин, таким образом, только с некоторым опозданием (в 1920–24 годах) продолжал моду декаданса» (журн. «Октябрь», М., 1925, № 2, февраль, с. 142).

«Все живое особой метой...»

Нак., 1922, 14 мая, № 40 (Лит. прил. № 3); Кр. новь, 1922, № 3, май-июнь, с. 84; И₂₂; Грж.; Ст. ск.; Кр. нива, 1923, № 41, 14 октября, с. 19; М. каб.; Ст₂₄; Б. сит.; И₂₅.

Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).

Автограф неизвестен. В наб. экз. датировано 1920 г. В Собр. ст. — 1919 г. В Ст₂₄ — «1922, февраль». В наст. изд. принята авторская дата из Ст₂₄.

Многими знакомыми поэта стихотворение воспринималось как биографическое. Один из его ближайших друзей детства, К. П. Воронцов рассказывал: «Он верховодил среди ребятишек и в неучебное время. Без него ни одна драка не обойдется, хотя и ему попадало, но и от него вдвое. Его слова в стихах: “средь мальчишек всегда герой”, “И навстречу испуганной маме я цедил сквозь кровавый рот”, “забияки и сорванца” — это быль, которую отрицать никто не может» (Восп., 1, 126). П. В. Орешин тоже отмечал автобиографический характер стихотворения и подчеркивал, что оно создано «в пору ясного самосознания и расцвета» (там же, с. 266).

В первых откликах стихотворение рассматривалось, как правило, во взаимосвязи с имажинистскими увлечениями поэта. Но выводы делались критиками весьма различные. Так, А. Ветлугин, считавший, что имажинизм был глубоко органичен есенинскому творчеству, писал: «В революцию, в московском переулке, когда еще полаивали в сумерках пулеметы, встретился Есенин с его сегодняшними соратниками, — Анатолием Мариенгофом и Александром Кусиковым. Созданный их трудами, столько раз воспетый одними, заплеванный другими, имажинизм при осеннем подсчете цыплят оказался благодетелен. Начали дерзостно, прошли через задор, пришли к отваге:

И теперь вот, когда простыла
Этих дней кипятковая вязь,
Беспокойная, дерзкая сила
На поэмы мои пролилась...»

(Нак., 1922, 4 июня, № 57; Лит. прил. № 6).