Том 1. Шатуны. Южинский цикл. Рассказы 60–70-х годов

— Скажу по своему опыту, — добавил я, и гаденько-родной, как мысль о смерти, потик прошел у меня от солнечного сплетения до пупка, — скажу по опыту, что условием возникновения патологичности является, как ни странно, сознание того, что есть нормальный, здоровый мир… Он есть только в предчувствии, в возможности, как хотите; по существу, его нет; но идея о нем дает возможность существовать патологическому… Тупость и несуществование гармоничного, прекрасного мира и в то же время желаемость его выявляют и доказывают тотальную реальность бреда…

— Далеко, далеко пошли, — хихикнул Ангел. — Тут целая система… Великая и тайная… Как-нибудь в другой раз… Возможно, я вознесу кого-нибудь в чистую страну патологии… Патологии без конца… Многообразной… в больной красоте…

— Скажите, — перебил я, — а там, по ту сторону… духи… ведь говорят, что духовное неотделимо от добра, от нравственного начала-с, так сказать — ерунда? — ласково взглянул я, снимая свой невроз.

— Ерунда, — ухнул Ангел. — Духовное скорее неотделимо от зла… Там, среди духов, можно встретить таких патологических созданьиц, что никакие ваши земные трехголовые уродцы не сравняются… Есть существа, обособленные в своем безумии, смотрящие в себя духовным, неземным оком… Есть неслыханные параноики, несущиеся по Космосу с мыслями о постабсолютном существовании… Есть злобные, смрадные богоненавистники, кусающие свои мысли, потому что в их мыслях есть божественный свет… Или чудовищные Дон Кихоты зла, вообразившие, что существует Добро. Они с воем, с безумно открытыми для вихрей глазами носятся по Духовному Космосу, преследуя существующее только в их воображении добро. Они махают, махают своими черными крыльями, колотя пустоту, в которой они видят возносящихся Спасителей и чистых, убегающих Мадонн… Есть дующие в свою односторонность, уходящие в оторвавшиеся от всего целого облачка-миры… В этих блуждающих далеко от Всеобщего островах патоизменяется сущность этих созданий, приобретая не сходимые ни с кем черты, и эти создания уже никогда не вернутся в целое… Есть женственные видимости, поющие забытые Богом песни, существующие только до сотворения мира… Патология, патология — и нет ей конца! — закричал на весь зал Ангел.

— О, тишина, тишина, тишина, — вдруг завыл я, ничего не понимая. — Расскажите наконец мне ваши тайны деградации!

— Пошли на чердак, — пробормотал Ангел.

…Из чердака виднелся опротивевший огромный мир людей: «Но он может смываться, смываться», — визжал я про себя.

— Пока мы шли на чердак, — вдруг заявил Ангел, — я с одной деградирующей самосущностью в виде клопа — он полз по перилам, видел?! — успел обменяться информацией. У него вспыхнуло на миг сознание. Он мне рассказал свою историю. Он пал сразу и очень круто, даже сам не ожидал. По его выражению, он деградировал с быстротой падающей кометы и мигом превратился в какого-то героя. А оттуда — благо недалеко — сразу в клопа.

— А дальше? — заинтересовался я.

— Описал мне, как жил клопом у одного человека — у Немытого Ивана Петровича. Тихий это был человек и болезненный. Форточки никогда не открывал. И все о божественном думал, о спасении души. Только он от церкви давно отошел. Какая уж тут церковь. И вместо этого для спасения души совершал свои никому не понятные обряды. То на одной ноге полчаса стоял, то букварь шиворот-навыворот изучал. И все писал, писал и писал: знаки какие-то, лучи от дня своего рождения по календарю пускал. Постом себя морил, но особым, субъективным: в день своих именин и по вторникам воды не пил. А на стенках паутинки у него были, чертежи. И все говорил, что это исторически у него сложилось, традиционно, в течение всех прошлых жизней. В эдакий тихий склеп шизофренической обрядовости закопался. И во спасение души верил по-собственному: дескать, душа его после смерти превратится в красное солнышко и будет светить себе, улыбаться, мир согревать… Самосущность же одно время жила у него спокойной обособленной жизнью клопа — среди других обыкновенных клопов. Мы, деграданты, называем это станцией бесконечности и тишины. Иван Петрович, надо сказать, клопов обожал, а по несуетности своей укусов их совсем не чувствовал. Называл же их обычно по имени-отчеству. «Это Михайло Иваныч ползет», — бывало, говорил он на жирного, не совсем здешнего клопа. …Самосущность-то, неразборчивая, — прикорнув у чердачного окна, продолжал Ангел, — совсем обжилась. Кровушку пила, не раз в волосьях старика засыпала. Погуливал Иван Петрович редко, и то по субботам, но клопику было на все плевать: гульба не гульба, Бог не Бог… Бывало, мистерии старческие происходят, бабьим потом пахнет, а самосущности все одно: снует себе в волосьях или спит. Мол, меня вообще ничего не касается. Щелей, говорила она, на стенках опять же вдоволь: извилины такие, точно миры шизофренные… Спокойная была жизнь, одним словом. Чувствовал я себя — добавила мне потом самосущность — маленькой, одинокой точкой, состоящей из укуса и ползущей по безгранично-геометричному миру.