Том 1. Шатуны. Южинский цикл. Рассказы 60–70-х годов

Почему тетя Катя съела мои последние котлеты? Я не могу так сильно любить себя в присутствии смерти. Она сковывает меня. В стук моего сердца входит страх и реальность. Мамочка, не смотри на меня такими глазами… Я знаю, она умрет, потому что угол стола стал острый и в моем мозгу распались последние фиалки. Я продам мамины туфли и буду пить потом целую неделю. Только бы поскорее она умерла.

Скоро, скоро наступит ночь.

Будет ли тетя Катя целовать пуговицы пальто?

Никто не знает, как я люблю маму.

Почему так не нужно веселы сейчас соседи? Вечер, вечер кутает нас. Каждую ночь, во втором часу, я встаю и мочусь в открытые, тронутые любовью и вечностью глаза матери. И тогда вокруг ее уходящего лба возникает сияние пламенных, далеких роз. Сначала я думал, что она не знает об этом. Но недавно, когда я подошел к ее кровати, она улыбнулась мне во сне и сказала: «Ты ждешь моей смерти, хохотушкин… Только не смейся на похоронах. Это неприлично… Дай я тебя поцелую».

Который сейчас час? — Десятый вечера. Опять замяукала и упала на пол наша вечно пьяная кошка. Тетя Катя пришивает пуговицы к пальто. А вчера, ровно в десять вечера, мама сказала мне уже явственно: «Я знаю, ты мочишься в мои глаза. Но я все равно люблю тебя. Не кусай себя после моей смерти». Я поцеловал ее священный серебристый висок.

Что она скажет мне сегодня? — Но она укладывается спать.

Я знаю, что тоже скоро умру от нежности… Тетя Катя, почему у вас на глазах слезы?.. Ха-ха-ха!.. Уже подходит ночь. Я закрываю дверь в свою комнату. Потому что скоро придет она, отравительница. Пока ее нет, мне хуже. Мне хорошо, только когда я на расстоянии от смерти. Но когда приходит отравительница, мне и здесь немного лучше. Из моих глаз расцветает кошмар. Уже несколько ночей и бледных утр она опять бывает у меня, отравительница моей матери, та, которая наградила ее смертоносным раком… Мы справляем с ней визгливый, сексуальный пляс…

Я люблю ее за то, что во время близости она рассказывает мне свои сны. И еще потому, что это тяжкий грех — спать с убийцей своей матери. Она работает тут, неподалеку, в цветочном магазине. Тетя Катя хочет убить ее поленом. Но я спрячу ее в свой живот, который тает от грез.

Так и есть. Она приходит. Я впиваюсь в ее сочную, дрожащую от страхов и томления плоть. После похорон я отдам ей все платья матери. Мама не знает, что она отравительница. Тетя Катя догадывается. Поэтому она стучит нам в стенку. Я вдавливаюсь в гнусное белое порочное тело отравительницы; она стонет и бормочет, но я не отличаю ее стоны от хрипа умирающей за стеной матери… Так прошла эта ночь. Наутро я сказал ей, что закопаю ее живьем, если умрет моя мать. Она ответила, что ей все равно, но что я — дурак, ничего не понимаю в жизни. «Если мать умрет — освободится комната, а тетю Катю можно выселить…»

…Хохотливый завтрак приготовлен у нас на четверых. Сегодня утром мы все завтракаем вместе. Как бы мне хотелось любить их обеих, маму и отравительницу. Тетя Катя подвозит маму к столу в кресле. У мамы грустные, печальные глаза, и она все время с любовью смотрит на меня. Подает кушать отравительница. Из ее халата выглядывают пухлые, нежные груди. Мы все очень внимательны друг к другу; солнышко заглядывает в наши окна. Да, да, я их всех очень люблю… Мы молча пережевываем яйца… Доброе семейство…

…Почему я не могу сейчас быть свободным, как вчера, на улице?!. Маме плохо…

Соседи стучат кастрюлями. Не выбегут ли на пол все мыши, затаившиеся в наших дырах?..

Приходит доктор.

— Сегодня наверное кончено, — говорит он.

Я выхожу один на улицу. Мне не хочется быть с отравительницей. Я хочу быть свободным. Разве я не имею права на свободу?!

Почему только когда я один, я чувствую себя хорошо? Я вспоминаю совет мамы, что мне не нужно смеяться на похоронах. Я вхожу в школу, где преподаю зоологию. Иду в туалет. Снимаю штаны и без штанов вхожу в учительскую. В ответ — визг, топот, крики, мордобой… Но я слушаю только колокол своей души. Если они не хотят меня видеть — я могу уйти.

Почему на улице так весело и солнечно? Я вхожу в свой дом. Меня встречает тетя Катя. «Конец», — шепчет она. Я прохожу в комнату… Мамочка, мама умерла… Ее могила растет в моем рту.

Москва, 1962 г.

В бане

В общественной бане № 666, что по Сиротинскому переулку, начальником служит полувоздушный, но с тяжестью во взгляде человек по фамилии Коноплянников. Обожает он мокрых кошек, дыру у себя в потолке и сына Витю — мужчину лет тридцати, не в меру грузного и с язвами по бокам тела.

— Папаша, предоставь, — позвонил однажды вечером Витенька своему отцу на работу.

Коноплянников знал, что такое «предоставь»: это означало, что баня после закрытия должна быть использована — на время — для удовольствий сына, его близкого друга Сашки и их полуобщей толстой и старомодной подруги Катеньки. Одним словом, для оргии.

— Пару только побольше подпусти, папаша, — просмердил в телефонную трубку Витенька. — И чтоб насчет мокрых кошек — ни-ни.

Выругавшись в знак согласия, Коноплянников повесил трубку.