Том 1. Шатуны. Южинский цикл. Рассказы 60–70-х годов

Но они были живые, и Василий Нилыч был к ним равнодушен. Отделившись от них, он засеменил вперед, по дорожке, веселый и удовлетворенный, как после удачного любовного свидания. Какая-то сила несла его на своих крыльях. У входа к нему выбежал немного отрезвевший Косицкий.

Кошмариков схватил его за ворот.

— Володя, учти, — сказал он. — Нужна цепная реакция. Одного Голды мало. Я не насыщусь. Ищи мертвецов, хоть дальних… Понял?

— Все ясно, Вася, — просиял Косицкий, сузив глаза. — Я хоть и пьяненький, хоть сейчас поеду… Ты ее видел… Есть у меня на примете одна… Девка молодая…

— Ну, бегом, — весело гаркнул Кошмариков.

Косицкий, как дитя, виляя задом, вприпрыжку побежал к автобусной остановке.

— Я чичас! — кричал он Василию Нилычу, размахивая рукой.

А Кошмариков твердой походкой один пошел по шоссе. По мере того как он шел, веселье с него сходило, уступив место важности. Голову он задрал вверх, шагал не глядя под ноги и смотрел все время на небо.

Из проехавшего мимо автобуса Косицкий увидел его. «Мечтает», — умиленно хихикнул Володя.

Смерть матери (рассказ инфернального молодого человека)

В комнате было весело… Дразнящие лучи солнца качались на потолке… В комнате умирала моя мать… Я громко и тупо хихикнул в тарелку. На пол упала наша пьяная кошка… Было очень весело… «Когда умрет моя мать? — подумал я. — Черт побери, когда, наконец, умрет моя мать?»

Я схватил шарф и побежал на улицу, в никуда… Повторяю, мне было очень весело, и я пошел хихикать в читальный зал. Там я прочел сказку о смерти толстой, синей королевы во Франции. Над моей головой повисла чудовищная, готовая раздавить меня, лампа. Мне страшно… Но мне страшно не от действительности, а от моей нежности к себе. Мне подают какую-то книгу… А я опускаю свои руки в чистую, прозрачную воду небытия… Но почему мне так хочется сегодня пива? Скорей бы умерла моя мать, и я продал бы ее одинокие, опустевшие платья.

Я вылетаю на улицу. Но я не пойду домой. Потому что там лежит, как большая тупая котлета, — смерть, а я свободен только на расстоянии от смерти. На таком, как сейчас. Дальше я тоже теряю свою свободу. Только бы мне не заблудиться… Я подпрыгиваю от радости. Велико и бездонно смещение роз в моем уме. Сколько лет я буду жить? И буду ли я парить над землей?

Я хотел бы изнасиловать всех женщин на земле. Но я не променяю на это свою нежность… Как мне окрыленно и легко оттого, что я могу сейчас выпить пива. И никто не запрет меня в клетку. Потому что мои мысли ведут, как больную обезьянку, мое мистическое тело. Будет ли мне больно, если кто-нибудь посмотрит на меня?!

Я в самом деле выпиваю кружку пива и смотрю вокруг — сквозь пустоту окружающих меня людских тел… Почему меня не убьют на месте? Потому что они не знают меня. Но что они знают? Они знают только свою пустоту.

Я смотрю из забутылочной на яркий поток солнца на улице. Растаю ли я, когда выйду отсюда? Только бы не растаяло мое больное, из внутренних ласковых глаз, сердце… О, моя бедная, бедная мамочка! Тоскливо ли тебе смотреть на глухой, отодвинутый мир?!

Но я ничего и никого не хочу. Я хочу смотреть только в голубую бездонность неба. И видеть там кораблики моих мыслей.

Но скоро мне так не нужно и больно надо будет купить картошку. Это очень большая тяжесть для моей нездешней души. Тонкими, прозрачными, как сны, крыльями я беру эту непонятную ношу. И опять, забыв обо всем, иду по улице.

Лежит ли дома жирная и черная котлета? Месяц назад толстый доктор из тьмы, взвизгнув от радости, поставил маме диагноз: рак, канцер.

Потом он отошел в угол и, обнажив свой огромный живот, рассказал мне о тайнах.

У нас две комнаты: в одной умирает мама и живет тетя Катя, ее сестра, в другой, смежной, живу я. Вот я принес картошку. Буду ли я икать перед своей смертью? Выдержит ли моя нежность этот кошмар? Большая пузатая картошка и салат стоят у меня на столе. Потеплеют ли у меня от них мысли?

Нездешняя мама тихо бродит по комнатам: она такая же, как была раньше, и в то же время пришла из сказки. Тетя Катя прячет от нее синюю лампу и тайком обогревает свой живот. Мы с дрожью знаем, что оба — преступники, потому что остаемся жить; поэтому мы ненавидим и любим друг друга. Я стесняюсь есть при маме и ухожу в чистоту моих внутренних взвизгов. Мама не знает точно, что умрет, но она видит нас чужими и далекими. Ей хочется приблизиться к нам, и она заставляет нас есть из одной тарелки с ней и провожать ее в уборную.

Сейчас я одиноко сижу в стороне; тетя Катя иногда подходит и щиплет меня; это потому, что ей страшно: у нее подгибаются колени, но она хочет продать мамино пальто и по ночам целует его в пуговицы.

Наша белая лампа, громко хохотнув, спряталась за луну. Почему так долго не умирает мама? И почему шкаф не бегает по комнате, а только топчется на месте?