Том 1. Рассказы. Книга 1

Подошла к двери Уля, выглянула: за плетнем, пошатнувшимся и разоренным, поляна в снегу, дальше кусты тальника, холмы, а еще дальше тайга.

Вечер зажег красным своим огнем гребень таежный. По белой земле протянулись тени. И так тихо, так тихо… Не зашелохнет земля. И пустынное небо молчит, ждет ночи.

И никого вокруг. Вон, если ехать по той тропе до криницы пять верст, да от криницы налево версты три, будет там юрта – первый сосед. А второй сосед в пятнадцати верстах. Ближе никого нет.

Страшно маленькой Улите.

В ушах все дедушкин голос звучит:

– Пить… Пить… Пить…

Вот вернулась Уля в юрту, прикорнула у камелька и задремала.

Проснулась: тихо, совсем тихо…

– Дедушка! Дедушка..

Свесилась одна рука с нары, худая и желтая. Взяла Уля головешку из камелька и подошла к деду. Глаза у него открыты – мутносерые, не моргают.

Тронула Уля деда за плечо:

– Проснись…

А дед молчит.

Села Уля на пол и тихонько завыла, как волченок-сирота. А ночь беззвездная, глухая стала у юрты. Темно и безмолвно вокруг.

Некого позвать, некому сказать, что страшно. Пошла Уля тихо, не оглядываясь на деда, прямо в хотон. Там сумрак, пахнет навозом и молоком; влажно жует корова… Уля нащупала теплое вымя, опустилась на землю рядом, прижалась к животному; все таки легче, не так страшно абасылар, когда живое рядом, хоть и не человек.

Когда утром проснулась Уля, увидела свои босые ноги в навозе, сообразила, что проспала ночь в хотоне, что в юрте лежит дед и уже не встанет больше никогда, заплакала она тихо.

Уля знает, что надо убирать деда и потом везти его в тайгу, зарыть в снег, помолясь Абасы, Николаю Угоднику и еще кому-нибудь.

Но Уля – маленькая: Уле не справиться.

– Хоть бы тойон какой приехал или шаман, или поп русский из Амги, – думает Уля.

Вышла Уля из юрты – на деда не смотрит, а ноги его все-таки нечаянно увидела, сердце дрогнуло, Бог знает почему.

Пустынно, пустынно вокруг юрты. И белая мгла своими широкими крыльями покрыла землю, как огромная лебедь.

II.

Два дня никто не приходил, и лишь на третий выбежавшая из юрты Улита увидела вдали на белом снегу что-то черное и услышала посвист далекий.

Это – отец Мефодий с работником. Едут они из Амги на улусные требы.

Вот выходит грузный поп из саней. Рыжие волосы кое-где торчат из под оленьей шапки. Глаза у него лукавые, рот большой, алчный…

– Где дед? – спрашивает поп Улю, не примечая ее отчаяния.

Ведет Уля попа в юрту.

Тронул поп деда слегка: понял, в чем дело: крякнул…

– Эге-ге-ге.

Позвал работника: потащили деда к саням, повезли шагом к тальнику; работник лопату взял из юрты…

Шла Уля за санями, путаясь в длинной, не по росту сшитой, кухлянке.

Положил работник деда в яму, а поп бормотал молитвы, топтался на снегу, перебирая ногами в камосах, чтобы согреться.

Потом вернулись в юрту. Нашел поп в углу, где стоял Николай Чудотворец и маленький деревянный, с медными бляхами, абасы, бутылку арги. Стал пить поп и работника угостил, и дал чарочку Уле. Потемнело у нее в глазах. Едва помнила, как посадили ее в сани.

Корову и лошадь деда привязали сзади к саням. И взвился снежный путь. Видела в полусне Уля черную лохматую тайгу, озера, застывшие и немые, и небо, бледно-зеленое, по которому плыли медленно белые облака, тонкие и прозрачные.

Но вот и Амга; церковка деревянная, синие ели, три избы – поповская, заседательская, докторская – и ряд юрт, задремавших от скуки.

Беременная попадья ходит по жарко натопленным горницам; по стенам несметное количество тараканов; образа, лисьи шкуры, сундуки кованные – богатство…

– Зачем привез? – спрашивает попадья строго, тыкая пальцем в Улитин лоб.

– Нянькой будет. Пригодится. У нее все перемерли. А за то, что есть будет у нас, я корову взял ихнюю и лошадь тоже.

– Ну, ладно, – бормочет попадья: – оставлю ее.

– Ты бы вот водочки, – говорит поп, заискивая; – да струганины. Холодно мне, право..

– На вот, на… мне не жалко… Я и сама выпью, – говорит попадья, усаживаясь неловко со своим безмерным животом.

Девятый год Уле, а на нее уж работу навалили. Должна она смотреть за поповским сыном, пятилетним уродцем на раскоряченных ножках. Зовут его Даниилом. Головастик страшен: голова у него тяжелая и рот большой, как у отца.

Уля кормит его кашей. Спит Уля на полу у печки, подложив тряпицы под голову.

Какая сонная, какая темная жизнь в Амге. Девять месяцев все спит под тонким слоем холодного снега. Лениво и медленно подымается солнце. Неохотно бредет по своей красновато-мглистой тропе, сторонясь пустыни таежной. И вот уж, загоревшись на миг червонно, пропадает на западе.

Приходят к отцу Мефодию тойоны, пьют арги; привозят ему куньи, лисьи, медвежьи меха за крестины, похороны, свадьбы… Богатеет поп.

Попадья родила мертвую дочку; а сын один Даниил. И, кажется, будет Даниил идиотом; мутные у него глаза, и ничего он не понимает. Уле беда с ним.

Медленно и скучно течет жизнь. Уля бегает в хотон к корове, которую поп взял из дедова дома, и там, в хотоне, став на цыпочки, целует Уля корову во влажную морду, вспоминая мать, отца, деда, братишек и родной улус.

III.