Том 1. Рассказы и повести

Однако здешняя скупая почва все же делает исключение для двух растений и двух животных: для картофеля и овса произрастающих тут даже лучше, чем на равнине, а также для коз и овец, которые на склонах гор находят траву более сочную, чем внизу. Зато самого словака земля, если захочет, может и вовсе подвести: взять да и совсем сбежать от него! Налетит ливень, потекут ручьи и смоют глину со всего расчищенного поля. Пропали плоды тяжелого многолетнего труда, и лежит участок, вновь весь покрытый валунами, которые залегают в земле, наверное, до самого пекла.

Приходится тогда бедному горцу начинать все сызнова, очищать от камней новый слой глины.

За широкой расселиной по крутым пешеходным тропинкам, опушенным, словно рукав полушубка, орешником да лозняком, всадники могли двигаться лишь очень медленно, шагом. Застенчивые березки и гордые буки мало-помалу остались позади. Кое-где белели уже клочки ковыля, будто бородавки на обнаженном теле земли. Еще выше — горный ручеек с журчанием перекатывал с боку на бок разноцветные камешки, спеша вниз, в долину.

Порой дорога становилась настолько узкой, что путники могли передвигаться только друг за другом, гуськом. Поначалу Аполка рысила на своей лошадке в хвосте отряда, а в голове ехал староста. Но у развилки дорог, где стояло изваяние зеленовской девы Марии (здесь, как уверяют местные жители, в ночь под рождество собираются ведьмы и с быстротой ветра катают огромные бочки, в которых сидят и хохочут чертенята), Секула расстался с экспедицией, свернув на Бакуловку, чтобы подготовить село к встрече важных господ, и впереди поехала Аполка. Теперь проводницей стала она. В одном месте пышные волосы девушки зацепила свесившаяся ветка. Шпилька выскочила, дивные пряди рассыпались и, дразня взоры, заплескались на белом нежном плечике.

Шотони подскакал к девушке и старался держаться рядом с ней; все просто диву давались, как это его конь ни разу не оступился на какой-нибудь осыпи над ущельем.

— Эх, Аполка, — вздохнул исправник, когда зеленовская дева Мария осталась позади, — жалко тебя, завянешь ты здесь понапрасну среди волков да медведей.

Но заговорить с Аполкой оказалось делом нелегким: отвечала она коротко и таким холодным, безразличным и резким голосом, будто ножницами обрезала нить разговора. А ведь когда хотела, умела она и ласково говорить.

— Волки и медведи куда лучше людей, — возразила она исправнику. — Меня они, к примеру, никогда не обижали!

— Была бы ты умницей, Аполка, наряжалась бы ты в шелка, разъезжала бы на четверке рысаков, лакей двери бы тебе отворял-затворял.

Девушка вздохнула, а затем резко бросила:

— Не нужно мне теперь ничего.

— Вот как! уж не в монашки ли ты уйти надумала?

Аполка склонила голову к гриве своего коня и из-под собственного локотка покосилась глазом на исправника. Ах до чего же хороша она была в этот миг!

— А может, и того хуже! — ответила она тихо и печально.

— У тебя какое-то горе на сердце, Аполка. Что-то мучает тебя, по лицу твоему вижу…

Девушка задумчиво посмотрела на проплывающие мимо и остающиеся позади деревья и травы и ничего не ответила. Она только попридержала лошадь, и их сразу же нагнали остальные. Шотони раздосадованно покусал свой пшенично-белый ус: ведь это означало отказ, а он не привык, чтобы женщины с ним так обращались.

Всадники долго ехали по склону горы Гребенки. Дорога была однообразна. Вокруг царила глубокая тишина, не нарушаемая даже разговорами: путникам нельзя было ни на миг отвести взгляда от поводьев лошадей. Скучнейшее дело — вот такое путешествие. Поэтому все очень обрадовались, когда слева неожиданно зазвучала печальная словацкая песня:

Задается мой миленок, не пойму я только чем:
Нет у парня ни ягненка, ни хатенки — гол совсем!
Пояс свой затянет туго, медной пряжкою звеня,
Нет у парня украшений, кроме старого кремня.

— Человечьим духом запахло! — заметил Терешкеи, услышав пение.

— Недалеко уже и до Хробаковой хижины, — отозвалась Аполка. — Теперь на тот голос поедем.

Мгновение спустя мелодия оборвалась, и тишину гор нарушил на сей раз громкий плач, доносившийся, как видно, оттуда же, откуда и песня. Да кукушка на соседней горе принялась отсчитывать лохинцам, сколько лет суждено было им еще прожить. Отсчитала довольно щедро…

Стоило путникам обогнуть скалу, прозванную «Каменным окороком», как они увидели перед собой спрятавшуюся за утесом на полянке халупу Хробака, — низенькую, с единственным маленьким окошком и камышовой крышей, через тысячу щелей которой валил дым от очага. Свободно жилось под этим кровом дыму: иди, вейся, куда хочешь!

У стены хатенки, на чурбаке, сидела старая-престарая женщина, с лицом, изборожденным тысячью морщин, и горько плакала.

— Приехали! — крикнула Аполка, проворно соскакивая с коня.