Том 1. Рассказы и повести

Свершилось чудо. Парализованная длань старого Калапа схватила его руку, а вернувшийся голос возвестил о себе громким криком.

Потрясенные, все глядели на них, затаив дыхание.

— Остановись! — еще раз воскликнул старик. — Что ты сказал? Ты говорил о своем отце Петере Карци и сказал, будто он и на смертном одре доверял Фогтеи. Боже мой! Так ты видел отца на смертном одре?

— Я закрыл ему глаза, — спокойно ответил Миклош. Радость озарила черты старика. Он устремил на небо взгляд, исполненный благодарности, и, заливаясь слезами, рухнул на колени прямо среди ликующих людей, с благоговением лепеча:

— Господи! Как ты велик, как ты могуч! Господи!

— Пойдем, пойдем, — тихо прошептал он затем Миклошу и увлек молодого человека в шатер.

* * *

Там они долго беседовали. Господин Калап рассказал юноше о том, что считал себя убийцей его отца.

Как только Миклош услышал это, ему все вдруг стало ясно.

— Дядюшка! — вскричал он. — Теперь я все понимаю. И моего отца всю жизнь совесть мучила, он, бедняга, тоже слышал, как упало тело, и думал, что ваша милость испустили дух. Он и Фогтеи-то позвал, чтобы завещание составить, и доверил ему все свои наличные, около тридцати тысяч форинтов, поручив разыскать наследников Калапа и передать им деньги. Копия завещания у меня среди вещей, но я никак не мог предположить, что речь идет о вас, дядюшка. Ведь то, что вы живы, само по себе отбрасывало всякие подозрения, которые могли у меня возникнуть относительно тождества личности.

— Ну, теперь-то мы знаем, что за фрукт этот Фогтеи, — весело произнес старик. — Великий это день, милый братец, вернее, сынок… Уж с этого-то момента Эржике твоя! А сейчас пойдем и поймаем лиса в его собственный капкан… Теперь уж я, старый Калап, сам стану кричать: «Да здравствует Бойтош!»

Миклош молча кинулся старику на шею.

* * *

Снаружи их нетерпеливо поджидала галдящая толпа. О том, что живой труп заговорил, а его омертвелые рука и нога обрели прежнюю подвижность, говорили как о непостижимом чуде, о «персте господнем».

Когда Калап вышел из шатра, его подняли на плечи, словно героя-победителя, и теперь еще настоятельнее потребовали, чтобы он произнес речь.

И старик заговорил.

Сняв шляпу с седой головы, он смелым взором окинул толпу.

— Дворяне, дорогие друзья мои! Я, вернувшийся из лап смерти, я, всю жизнь верно любивший свой комитат, я, Иштван Калап, заявляю вам: «Да здравствует наш депутат Бойтош!» И с этими словами я становлюсь под его знамена. Бог благословит тех, кто со мной!

* * *

Час спустя ни один костер не горел в лагере Фогтеи… все потухли… лишь пустые бочонки валялись вокруг да несколько мертвецки пьяных людей, что в колясках не поместились, а на собственных ногах уже не могли добраться до лагеря либералов.

Да, что и говорить, много всяких чудес случалось когда-то в этой маленькой бедной стране.

1877 

ЛОХИНСКАЯ ТРАВКА

Перевод Г. Лейбутина

Введение

До сих пор ломаю я голову: какая она, эта самая лохинская травка? И где она растет? В кустарниках или камышах, возле соляных ключей или на вершине лысой горы Гребенки, на лугу или во ржи?

И почему не встречается она больше стройным словацким молодушкам, которые целыми коробами носят домой траву на корм своим телятам да коровам?

— Больше не встречается? — спросите вы. — Значит, кто-то уже находил ее однажды?

Конечно, находили! В том-то и дело! Вот только боюсь, что рассказать об этом случае толком не сумею…

Однажды ночью в дом Михая Секулы, лохинского старосты, какой-то негодяй подбросил анонимное письмо. Стекло оконное в наружной раме разбил, прохвост, и вбросил. (А в словацкой деревне, в этой колыбели мастеров-стекольщиков, днем с огнем не сыщешь человека, который возьмется застеклить вам окно.) В подметном письме говорилось, что-де местный молодой священник — такой и сякой подлец; а посему автор письма предлагал мирянам прогнать попика из деревни, вывезя его вместе с женой и всем скарбом за пределы Лохины. «Не то, — уже грозил пасквилянт, — через неделю пущу по деревне «красного петуха».

Как известно, птицу сию не очень-то жалуют в деревнях. Хороша она только в печи, когда на ней другого, дочиста ощипанного петуха поджаривают!

Писавший подметное послание слово свое сдержал (и кто бы мог, ей-богу, только подумать!). Ровно через неделю запылала Лохина и на одну треть выгорела дотла. А в ту же страшную ночь, когда бушевал пожар, нашли — теперь уже в сенях у церковного сторожа Андраша Миравы — новое подметное письмо. Точно такое же, как и первое: тот же почерк та же старая, пожелтевшая, с неровными, кое-где рваными краями бумага, свернутая в трубку и обвязанная грязной, неопределенного цвета ниткой.