Том 1. Рассказы и повести

Крестьянин почесал затылок. Ему не по вкусу пришлось, что работы здесь только на один день.

— Ну, в Америке, — расстроено процедил он сквозь зубы, — по два талера в день платят, больше четырех форинтов то есть.

Кожибровский сдвинул брови.

— Ну, ну, мы ведь не в Америке, и ты мне с Америкой не лезь. Да и потом какая же это работа?

— То-то и оно, — не сдавался народный трибун, — будь это порядочная работа, я бы и слова не сказал. Но мы к такому не привыкшие.

— Ах вы, ненасытные словаки! — злобно вырвалось у Кожибровского. — Эй, Баптиста, выйди-ка да пристрели парочку из них!

Тут девушки и молодухи испуганно закудахтали, а мужчинам пришлось заиграть отступление.

— Вы, пожалуйста, не слушайте его, ваше сиятельство, он выпимши! Что ваша милость даст нам, за то и благодарствуем.

— Женщины получат по три кроны, а мужчины — по две — вынес Кожибровский решение.

Но это опять вызвало ропот.

— Как же так, позвольте спросить? Где это видано, чтобы баба больше мужика получала?

— Это потому, что бабы красивее мужиков, — ответил Кожибровский.

Все вышло так, как Кожибровский задумал. Поезд прибыл точно, и из купе первого класса показался прусский барон, а из-за его спины выглянула дама чарующей красоты.

— Моя племянница, вдова Врадитц, — поспешил представить ее барон.

Кожибровский уже слыхал о красавице вдове, чей муж был русским атташе. Два года назад в обществе каких-то высокопоставленных лиц он уехал охотиться на австралийские острова, где попал в руки туземцев, которые, поскольку он был в теле, в буквальном смысле слова съели его.

Кожибровский поклонился. У него потемнело в глазах — так хороша собой была эта женщина.

— Я счастлив приветствовать вас, — произнес он. Когда же секретарь Ханк стал сбрасывать бесчисленные картонки, коробки и чемоданы, Кожибровский не удержался от легкого укора в адрес барона: — Вот видите, милый мой, какой вы! Ну как нашлось в вашем сердце столько жестокости, чтобы не известить меня о такой великой радости.

— Да я и сам был удивлен, когда моя племянница, явившись к отходу поезда, объявила, что хочет ехать со мной.

— Да, но я прикатил за вами в легкой коляске.

— Не беда. В тесноте, да не в обиде.

— Я того же мнения, но не окажутся ли картонки для шляп и чемоданы взыскательнее нас? Кроме того, мне следовало позаботиться о достойном обществе для вашей спутницы. Что я, нелюдимый медведь, могу предложить даме в здешних условиях?

— Предложите мне руку, только и всего! — воскликнула с мягкой улыбкой прелестная вдовушка.

Кожибровский живо принял протянутую ему руку и поцеловал ее в том месте, где сходились линии узора на перчатке.

— И все же, любезный барон, вы допустили оплошность…

— Хорошо же вы меня встречаете, нечего сказать! — прервала его гостья, глазами провожая свои картонки, и тут же, сложив с мольбой маленькие руки, игриво запричитала: — Пощадите, пощадите меня, не дайте погибнуть от голода и жажды здесь, на дороге.

Кожибровский засмеялся, оценив шутку очаровательной вдовушки.

— Ну, что вы, могу ли я допустить… И все же я сержусь. Помилуйте, в кои-то веки выпало на мою долю счастье — ваш приезд, но я и тут не могу принять вас как должно! — Он с укоризной взглянул на барона. — И это — ваша оплошность.

— О, вот такие речи мне больше по вкусу, — заметила молодая женщина.

— Ну, ничего, как-нибудь образуется, — заключил Кожибровский и, перейдя на венгерский, стал совещаться с кучером. Тот собрал чемоданы и баулы и привязал их к задку коляски, остальные вещи сложил горой на козлах.

Кожибровский меж тем помог фрау Врадитц устроиться на заднем сиденье и усадил рядом с ней старого барона, полной грудью вдыхавшего целительный лесной воздух.

— Вы же, любезный господин Ханк, попробуйте примоститься тут, на откидном сиденье; правда, это местечко рассчитано на малых детей, но ведь и сам кайзер не может дать больше того, что имеет.

— А вы как же?

— Я бы подсел к кучеру, но там багаж.

— Следовательно?

— Следовательно, я сяду на другое место.

Кучер выпряг переднюю пару лошадей и одну лошадь поставил сбоку от оглобель, пристяжной к задней паре.

— А что будет с четвертой лошадью? — спросил барон.

— На нее сяду я, — сказал Кожибровский.

Сказано — сделано.

— Господь с вами! — испуганно воскликнула фрау Врадитц. — Ведь она не оседлана!

— О, будь она еще оседлана! — самоуверенно усмехнулся Кожибровский и поскакал рядом с коляской.