Том 1. Повести и рассказы. Записки врача

Еще мальчиком, гостя у родственников-помещиков, потом в имении родителей, В. Вересаев с болыо наблюдал то бесправное положение, в котором находились «загорелые, пахнущие здоровым потом, исполненные величавой надменности и презрительности к неработающим» крестьяне. «…Стыдно становится и не веришь глазам, что это возможно». Зарождалась «неистовая ненависть к самодержавию, возмущение его угнетением и злодействами» («Воспоминания»). Юношу поражает в этих про стых, морально крепких и чистых людях отсутствие религиозного благочестия, которое до сих пор ему казалось синонимом нравственности. У Вересаева растет уверенность, что в религии нет спасения для людей, и поклонение богу сменяется бунтом, благоговение сменяется сарназмом. «Цель сотворения человека – прославлять бога – так, кажется?.. Положим, я имел бы силу творить, или возьмем пример более удобно-понятный – положим, у меня есть дети: начну я с ними обращаться как бог с людьми. „Зачем живу я?“ – спросит меня мой сын. „Для того, чтобы мне угождать, прославлять меня, трепетать передо мною – вот цель всей твоей жизни. Я тебя так бесконечно люблю– отплати и мне такой же любовью, не то… засажу тебя туда, куда и ворон костей твоих не занашивал“ Не правда ли, какая искренняя, бескорыстная любовь!» (30 июня 1884 года).

Уже в эти годы зарождается у Вересаева мечта об обществе людей-братьев, целью жизни становится «любовь, – любовь ко всем без исключения, всех обнимающая, никого не устраняющая: нет недостойных любви» (24 октября 1889 года). Тут еще много от христианского всепрощения. Но надежда на религию как на средство достижения эпй цели разлетелась в прах, а другого средства не виделось. Вересаев исполнен ненависти к крепостному праву, видит свой долг в отстаивании интересов народных масс, в основном крестьян, но идеал его отвлечен, хоть и демократичен, ни на какие реальные социальные силы он не опирался.

Полный тревог и сомнений, отправляется В. Вересаев б 1884 году учиться в Петербург, поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета. Там, он верит, будут найдены ответы, без которых жизнь бессмысленна.

В Петербурге еще была свежа в памяти эпоха полного господства народников в освободительном движении страны, их популярность в среде студенчества оставалась довольно значительной И Вересаев со всей самозабвенностыо молодости отдается народническим теориям, с ними связывает надежды на создание общества людей-братьев. Он, как и его ближайшие товарищи, студенты Петербургского университета, с увлечением читает статьи лидера народничества Н. К. Михайловского, организует кружок, где жарко спорили не только на литературные и моральные темы, но и на темы общественные.

Но «в начале 80-х годов окончился героический поединок кучки народовольцев с огромным чудовищем самодержавия» марта 1881 года народовольцы-террористы убили царя Александра И. Первая решительная попытка осуществления террористической программы русского народничества была одновременно и первым практическим доказательством ее тщетности. Царское правительство перешло в наступление. Ликвидируется высшее женское образование, усиливается гонение на студентов. «Народная воля» разгромлена. «Самодержавие справляло свою победу, душило и топтало все, что где-нибудь хоть немного смело шевельнуться. Наступили черные восьмидесятые годы. Прежние пути революционной борьбы оказались не ведущими к цели, новых путей не намечалось. Народ безмолвствовал. В интеллигенции шел полный разброд». Настроение «бездорожья» охватило ее большую часть.

Правда, в 80-е годы достигает сокрушительной силы сатира М. Е. Салтыкова-Щедрина; своими очерками о деревне протестует против бесправия народа Глеб Успенский; усиливаются обличительные тенденции в творчестве В. Гаршина; о стремлении даже самых последних бродяг к «вольной волюшке» рассказывает В. Короленко. Но в большинстве своем отчаявшаяся и растерявшаяся русская интеллигенция отказывается от общественной борьбы.

В России ширилась проповедь «малых дел». «Идеалом общественной деятельности» становилась «сельская учительница, несущая народу „свет знания“ – в тех пределах, которые разрешал становой пристав». Прежнее революционное народничество «принимало… пассивную окраску», высказывались даже мысли, что «устроение жизни на социалистических началах возможно и под игом самодержавия» («Воспоминания»).

И Вересаев, всегда проверявший любую теорию тщательным анализом, Вересаев, еще совсем недавно счастливый оттого, что обрел «смысл жизни», разочаровывается в беспочвенных народнических прожектах и одновременно во всякой политической борьбе. «…Веры в народ не было. Было только сознание огромной вины перед ним и стыд за свое привилегированное положение… Борьба представлялась величественною, привлекательною, но трагически бесплодною…». «Не было перед глазами никаких путей», – признавался писатель в мемуарах. Неотступной становится мысль о самоубийстве.