Том 1. Муза странствий

…Прошло еще некоторое время. Уже был октябрь. Листопад озолотился, опали листья и уже подмелись; и стало еще просторнее. Наступили туманы. Падающие в высоком удушении голоса сирен на Неве по вечерам доносились ясно. Троицкий мост каждый вечер завлекал своими фонарными ландышами в темноту, в городское раздолье, к газовым линиям иллюминованных длинно набережных.

Евгений сидел в своей комнате, читал или играл с Филиппом Сергеевичем в шахматы в темноватом кабинете с окнами на две стороны – и сполохи трамваев отражались на лепном потолке; проходил лосевыми подошвами Игнатий, запасный флота, камердинер и лаборант домашнего физического кабинета Филиппа Сергеевича; цокая по паркету, проходил своей фоксовой тропотой «Немчик», вывезенный генералом из Цаны; а потом приходила, оступаясь ревматически, Людмила Степановна и скликала к ужину.

В Казанскую, получивши письмо от матери, которая писала, что все-таки заниматься на шоферских курсах не умно, лучше ехать домой, можно заниматься и здесь, можно даже в деревне найти хороших учителей, – загрустив по деревенской осени, по матери и опять не в силах покинуть Петербург, Евгений после завтрака спустился на Каменноостровский и пошел на острова. У него было намерение пройти на Голодай-остров, но встреча и разминка с двумя барышнями в черном, их глаза и голоса напомнили ему о далекой француженке Александре Александровне.

«А что, если зайти к ней? Сегодня четверг и вдобавок праздник – она обязательно дома. А не поздно ли поддерживать знакомство? А почему поздно?» – в таких раздумьях он добрел до раскрытого мыса Стрелки, где опять за водной плоскостью обманно мерещился остров Котлин, где опять туманился каменный морской город Кронштадт… и услыхал оклик.

Шел, покачиваясь походкой, улыбаясь навстречу, с откинутыми на белый погон матроски ленточками от бескозырки, Сережа Зубровский.

– Здравствуйте, – прокричал он. – Как ваши дела? – и, сойдясь, пожал руку. От него пахло спиртом. – Пойдемте к нам. Или вы кого-нибудь ждете?

– Нет, никого не жду, – ответил Евгений.

– Ну, тогда вы наш, – определил Зубровский и, взяв за локоть, провел немного. – Я вас познакомлю с очень интересной женщиной – с Ольгой Эллерс. С женщиной в том смысле, что она не мужчина. И да… С ней Федька Ахлечев. Он впадает в лицейское остроумие, но вы не смущайтесь…

Разговор гардемарина был довольно несвязен.

Они подошли, нога в ногу, к паре, восседавшей на резной скамейке под раскрытым деревом. Лицеист в ранней николаевке кутался в бобры, показывая острый нос и большой глаз из-под высокой пушкинской треуголки, а девушка, очень прямо сидевшая рядом, будто насмешливо загородилась стеклами лорнета, серой, с черными швами, тугой и узкой перчаткой.

– Евгений Алексеевич Киндяков, – доложил гардемарин. – Федор Эрастович Ахлечев.

Девушка протянула руку, опустила лорнет, а лицеист встал. Подле воды, в легкости морозящей прохлады, в виду чистоплотного осеннего парка, испытывая робость и сладость предчувствий, Евгений неловко начал знакомиться.

Нет особой надобности рассказывать день за днем жизнь или встречи героев, которые суть Евгений и Сережа, Ольга и Александра Александровна Ропс. Это отнимет порядочно времени. Разумеется, жизнь наша прекрасна в каждом мгновении, а жизнь четырех молодых людей прелестна уже тем, что многое в этой жизни открывается новизной… Но, щадя читательскую благожелательность, я не буду испытывать ее и, порядочный лентяй, буду рассказывать не протяжно.

Ноябрьская ночь подходила к концу: шел пятый час. В Петербурге опять существовала ночная жизнь; но внешне все пребывало в зимнем покое: полный месяц волновался уже утренней облачностью.

В квартире на Каменноостровском была глухо, вещи осторожно стояли в затененных комнатах; изредка автомобильные лучи оголубляли, проносясь, потолки в передних комнатах, отсвечивали.

Евгений, укрытый с головой, спал тихо, упавшая думка слабо белела на коврике, которого, собственно, не было видно; карманные часы на столе бились-торопились бессонно и в потемках.

Вот где-то в глубине забрезжил звонок, вот пошли ночные явственные шаги: щелкая выключателями и освещая себе дорогу, пошел открывать Игнатий. Вот он вошел, влез впотьмах в Евгеньеву комнату и, остерегаясь, подступая, стал окликать вполголоса:

– Евгений Алексеевич, Евгений Алексеевич… А, Евгений Алексеевич!..

– Мм… – донеслось глухо.

– Вас спрашивает гардемарин Зубровский.

– Что? – явственно, с открытой головой, спросил Евгений – и зазвенела сетка.

– Так точно, гардемарин Зубровский.

– Проведи его, – еще повернулся Евгений, сиплый со сна. – Да и свет зажги.

– Слушаю.

Комната поднялась и остановилась, ослепив Евгения. Оставшись один, он поднял с пола думку, стал отбивать ее и засунул под себя. Тут заволновались за дверью шорохи, дверь широко распахнулась: Сережа Зубровский в штатском, в расстегнутом меховом пальто, в котелке, в длинном галстуке, который выбился из-за жилета, – вшагнул в комнату и шатнулся.

– Извини, Евгений, – поздоровался он достаточно громко. – Кажется, поздно, но…

– Это ничего, – ответил Евгений медленно и хмуро.