Том 1. Муза странствий

– Ну вот, доскажите, пожалуйста, – попросил он, выходя из-за стола.

Наступило молчание.

Нина заговорила о продовольственных карточках, о какой-то Марье Семеновне.

Алексей почувствовал судороги и позевоты. Вдруг показался ему напрасным, неуместным этот визит, все эти разговоры…

– Подекламируйте, Алеша, – попросила Софья.

– Что вы? – сказал он, почему-то усмехнувшись. – Какая декламация?.. Помимо того, что я опять боюсь зловредных словечек Лели Щербининой, я ничего не помню. Сигналы разве. Хотите «На водопой»?

– Нет, спасибо, – улыбнулась она. – Я уже напилась…

– Ну, я вовсе не поэтому… – стиснул он руки за спиной.

– Ну, подекламируйте сигналы, – улыбнулась она.

– Знаете, тот, о луке, – подсказала Леля.

Наконец, он поднялся, изображая смертельную усталость, расслабленность, и стал прощаться.

– Итак, вы вправду уезжаете? – спросила Софья, когда он одевался.

– Да, вправду…

– Мятущаяся душа! Не уезжайте, – заговорила она вполголоса и вышла за ним в сени. – Знаете, уже скоро весна, разливы, сирень. Мы будем на лодке кататься. Что вас там ждет? – продолжала она, держа руки за спиной, глядя неясно при свете молодого месяца на этой веранде, где прохладно пахло кошками.

– Что? Счастье, – ответил он, опуская глаза.

– Счастье разве только на Востоке? – спросила она. – Нет, Алеша… Не уезжайте… Не уедете?

– Право, я не знаю, – ответил он, не поднимая глаз, хотя и был полумрак на веранде.

– Ну, подумайте, что хорошего? Вы будете все дальше и дальше от нас, от родного… Ну?

– Не знаю. Решу завтра, – ответил он медленно.

– Ну вот! Завтра вы зайдете? – спросила она, скрещивая руки.

– Я вижу, что вы простудитесь, – сказал он, отступая к дверям.

– Ну вот, пустяки! Мне хочется уговорить вас, – объяснила она.

– Это вам почти удалось. Спокойной ночи!

Он спустился с крыльца.

– Спокойной ночи. До свиданья!.. Вы слышите, Алеша: счастье вовсе не на Востоке!..

– Слышу, слышу, – ответил он, оглядываясь, замечая тень ее, проваливаясь на талом снегу…

На другой день, вечером, вместе с Костей Бикчуриным, он выехал на Восток.

Родной дым *

И. И. Смирнову

Воздух легкий на нас подействовал, что ли, весна, ветер, в котором солнечность, просторы мая; встрепенувшись, вы говорили бодро:

– А верно – если бы теперь в Осоргино? На станцию бы лошадей – Ваньку Фролыча на козлы. В пристяжные можно бы Зорьку…

А я стал продолжать:

– А в лугах – теплынь, тишина; только скрипит-скрипит колесо и дерг-дерг-дерг. И поднимается медленно багровая и сырая луна!..

Однако разговор этот мы кончили тем, что стали взаимно извиняться друг перед другом; сказанное нарекли чепухой, глупостью и признались, что редко пускаемся в такие жалостные воспоминания.

Но все-таки, почему бы и не вспоминать?

Вот, например, тот город, – наш город: над рекой на горе – соборный шпиль глядится, торчит издалека, если ехать лугами. Город же неважный – губернский средней руки; в страховочных расценках он, кажется, отнесен к третьему разряду, а может, и к четвертому.

Крестов цепочки чуть видны,
Цвет куполов пасхально-синий,
Цветут плодовые сады
В лазури – блески голубиные…

Стихи, понятно, глупые: и лазурь, и непременно синие купола, – но вам памятно, когда писались эти стихи? Лежали чужие снега, дымили сибирские морозы, солнечно металось воскресенье. Вырвал час, свободный от воинских забав, – и вот я начал слагать вирши, занялся продолжением «Поэмы о трех мушкетерах».

Да, в эти дни мая, в Николин день, в нашем городе встречали Николая Чудотворца: сколько толпилось косынок и газовых шарфиков, и чернели старушечьи монашеские платки, и шляпки маячили, и шли вольнопожарные строем за собственным медным оркестром, и в отряде лазальщиков выделялось чернокожее лицо знаменитого Трофимова! А в городе звонили-гудели колокола.

Это происходило под вечер, когда пыль уже не освещена солнцем, булыжники кажутся подметенными, и подтрухивают по ним, легко позвякивая, разъезжают-колесят перед ходом, перед верховыми стражниками, медлительные велосипедисты… Один из них – вы. Правда, я не видал вас в таком положении, но это потому, что, порядочный лентяй, я не особенно часто принимал участие в этих парадировках и, бродяга, не всегда находился в этом городе в этот день.

Да шутка ли – расцветали в те дни пронзительные ландыши и пучки их навязывали прохожим чумазые оборвыши. Играли в саду и в парке оркестры; в архиерейской Крестовой церкви звонили тонко колокола; в губернаторском доме были раскрыты длинные окна между колонн; в аптеках были раскрыты настежь двери, показывая особенную чистоту, вея особенным аптечным запахом. Ну а где, интересно, теперь тот Борис Александрович в пропахшей махоркой поддевочке, добродушно пропивший тисненного золотом Шекспира, которого ему поручили доставить куда-то. Я потому вспомнил эту трогательную личность, что вы не однажды предсказывали мне будущее в образе Бориса Александровича.