Том 1

Сережин узел был самый маленький.

Иван Кузьмич, хоть и больной, тащил за собой чуть не целые розвальни.

Федя и Нюрка тоже везли много. Но они были долговязые, неуставшие, здоровые.

Их мать последней вышла из дому, тревожно постояла у крыльца — не забыла ли чего. Поголосила немножко, вспомнив про Марусю, но сразу замолчала, увидев, сколько вещей набрал ее лохматый дед.

— Да ты с ума сошел, старик?!

Но она знала, что он все-таки сделает по-своему, и даже почти на него не шумела.

Она пошла впереди со своими санками, за ней Иван Кузьмич, за ними ребята. Сережа и Любочка шли последними. Альба переступала по снегу и относилась к путешествию с явным неодобрением.

По большой дороге идти было нетрудно, но когда свернули в поле на узкую стежку, запорошенную метелью, санки стали проваливаться в рыхлый снег, все пошли медленнее.

Сереже и Любочке идти было легче всех — по протоптанной дороге. Но когда они прошли полтора или два километра и Сережа увидел, как спотыкается Любочка, он остановился, с решительным видом снял узел и положил его на снег. Сунул туда руку, пошарил, вынул Любочкину куклу.

— На, держи крепче. — И посадил Любочку на санки.

Федя и Нюрка тоже остановились, чтобы передохнуть, и посмотрели друг на друга.

Нюрка большими прыжками промчалась по снегу, огибая Сережины санки, подхватила оставленный узел и молча приладила его к своим вещам. Потом все так же молча и такими же скачками подлетела к Любочке, подхватила ее под мышки и усадила сверху на Федины санки.

— Не упадешь?

Сережа хотел протестовать, но Федя сказал ему:

— Ты сам-то дойди. Посмотри на себя.

Перед совхозом был широкий овраг. Нужно было спуститься в него и перейти. Потом дорога поднималась и некоторое время шла вдоль его высокого края. Когда подходили к оврагу, Нюрка сказала:

— Смотрите, кто-то идет.

По дороге на той стороне шел человек с мешком за плечами. Казалось, что он идет по краю высокой снежной стены. Вся его фигура, даже ноги, четко вырисовывались на фоне неба.

Издали он был совсем игрушечный. Черный на белом, он был похож на маленькие смешные фигурки из мультипликационных фильмов и двигался так же, как они, маленькими, быстрыми шажками.

А когда они перешли ручей и стали подниматься наверх, человек этот, ставший высоким и бородатым бухгалтером совхоза, бежал по склону оврага вниз, им навстречу, размахивал руками и кричал:

— Куда вы идете?! В совхозе немцы!

XXV

«Здравствуй, милый дядя Володя!

Как ты поживаешь? Как твое здоровье? Как поживает Анечка, если она тебе пишет?

Хорошо, что ты нам теперь пишешь. А то мы про тебя совсем долго ничего не знали.

Первый наконец-то узнал о тебе папа и написал нам. Ну, а письма, сам знаешь, как долго идут. Потом про тебя папе писала твоя сестра, то есть из госпиталя. А папа писал нам про то, что она пишет. Я очень рада, что тебе лучше.

Мы все здоровы. А бабушка все за всех беспокоится, и за тебя тоже. Вот папа писал бабушке, что хорошо, что я с ней, что ребята помогают, когда тяжело. Только от меня какая же помощь! Огород копала совсем плохо. Теперь у нас событие — мы его закончили. Тебе было бы смешно, как мы долго возились, да еще нам помогали. Ты бы это все в один день.

Почему моя будущая тетушка мне совсем не пишет? Ведь я точный адрес ее будущего места не знаю. Знаю только: Свердловск, до востребования, а она мне не отвечает.

Дядя Володя, напиши мне поскорее ее адрес. Мне хочется ей писать, а она — ноль внимания.

Последнее ее письмо было относительно окопов, из Москвы. Она писала, что напрасно дядя Володя думает, что он один все замечательно умеет делать, а другие ничего, что ее окопы тоже вышли замечательные — может быть, именно на ее окопе Гитлер и споткнулся.

Дядя Володя! Она мне очень нравится, да и тебе, должно быть, тоже, а не пишет! А мне ей писать хочется.

И вообще я теперь люблю писать письма.

Ученье кончилось. Бабушка занята. Судачить не с кем. Я читаю интересные книжки и пишу всем родственникам письма. Особенно тебе. С тобой буду болтать больше всего, чтоб тебе не было скучно.

Приедет ли к тебе Анечка? Вот бы ты обрадовался! Хотя теперь трудно. Бабушка сама хотела, да уж очень трудно. Ну, я совсем разъехалась. Больше писать не о чем.

Крепко, крепко тебя целую.

Твоя Катя».

«Здравствуй, милый дядя Володя!

Как ты поживаешь? Как твое здоровье?

Дядя Володя! Ты уж что-то мне очень какое-то даже совсем почти сердитое письмо написал.

А я что, в чем виновата? Я вовсе и не писала Анечке про тебя. Только и писала, что про окопы и чтобы эвакуировалась. Ты же сам просил. И я вовсе ей никаких советов не давала к тебе приехать. Ты уж что-то о ней уж слишком заботишься. И не пропала бы она вовсе, если бы и приехала. Вот!

А я ей после Москвы вообще всего два единственных раза и написала до востребования. И если бы она захотела востребовать, то удивилась бы даже, что я про тебя не пишу.

Ведь мне бабушка сразу сказала, чтобы я ей про тебя не писала, я и не писала. Что, может быть, ты ее боишься пугать, что ты тяжело ранен, и что пускай сам напишешь. А теперь бабушка волнуется, и я же виновата, что тебя расстраиваю.