Том 1

— Повсюду, — говорил он, — царят объединение и психология стада, и нигде нет любви и свободы. Все эти групповые союзы, начиная от студенческих корпораций и певческих объединений и кончая государствами, сложились вынужденно. Их общность проистекает из страха, ужаса и сомнений, она прогнила изнутри, устарела и вот-вот развалится. Общность, — продолжал Демиан, — это прекрасная вещь. Но то, что сейчас всюду процветает, — это нечто совсем иное. Общность может возникнуть только в том случае, если каждый отдельный человек будет видеть и знать остальных. Она призвана реформировать мир на какой-то срок. Образуя теперешние общности, люди просто собираются в стада. Они бегут друг к другу, потому что друг друга боятся: отдельно господа, отдельно рабочие, отдельно ученые! А почему они боятся? Боятся люди обычно тогда, когда живут в разладе с самими собой. Они боятся потому, что не знают дороги к самим себе. Общность, состоящая исключительно из людей, которые боятся неизвестного в самих себе! Все они чувствуют, что законы, по которым они существуют, давно устарели, что они живут по обветшалым заповедям, ни их религия, ни их мораль не соответствуют тому, что нам нужно сейчас. Сотню лет и больше Европа только тем и занималась, что училась и строила фабрики. Они точно знают, сколько граммов пороха необходимо, чтобы убить человека, но они совсем не знают, как надо молиться Богу, они даже не могут прожить один час в безмятежной радости. Посмотри повнимательней на такую вот студенческую пивную! Или, тем более, на какое-нибудь место, где развлекаются богатые. Какая безысходность! Милый Синклер, там нет ни капли веселья! Эти люди, которых объединяет страх, исполнены подозрительности и злобы, один не верит другому! Они цепляются за идеалы, которых не существует, и готовы бросить камень в того, кто предлагает новые. Я чувствую: вокруг много конфликтов, и они проявятся, поверь мне, они скоро проявятся! Конечно, они не «исправят мир». Будут ли рабочие стрелять в своих хозяев или Россия и Германия стрелять друг в друга, изменятся только владельцы. Но это будет не напрасно. Станет ясной никчемность сегодняшних идеалов. Идолы каменного века будут наконец сброшены. Этот мир, какой он есть сейчас, хочет погибнуть, хочет быть уничтоженным, он и будет уничтожен.

— А что станет с нами? — спросил я.

— С нами? Ну, может быть, тоже погибнем. Убивать можно ведь и нашего брата. Но это нас не уничтожит. Вокруг того, что от нас останется, или вокруг тех из нас, кто это переживет, будет концентрироваться воля к будущему — та воля человечества, которую много лет подряд Европа перекрывала балаганным шумом техники и науки. И тогда станет ясно, что волю человечества никогда и ни при каких обстоятельствах не надо сравнивать с тенденцией сегодняшних общностей государств, народов, консорциумов и церквей. То, что природа намерена сделать с человеком, зафиксировано в каждом индивидуально — в тебе, во мне. Это было в Иисусе, в Ницше. Для этих потоков — а только они и имеют значение, — для тех потоков, которые, конечно, каждый день могут изменять направление, всегда останется место в жизни, даже и тогда, когда сегодняшние общности будут давно лежать в развалинах.

Было уже поздно, когда мы остановились на берегу реки у входа в сад.

— Здесь мы живем, — сказал Демиан, — приходи поскорей. Мы очень ждем тебя.

В радостном возбуждении я отправился в свой далекий обратный путь сквозь холодную ночь. Тут и там шумели студенты, которые, шатаясь, расходились по домам. Прежде, бывало, вид таких развеселых компаний вызывал во мне еще более острое чувство одиночества, и тогда я либо ощущал себя совсем обездоленным, либо глядел на них с откровенным презрением. Но никогда еще у меня не было такого спокойного сознания тайной силы, никогда я еще не видел так ясно, что все это меня не касается, и весь этот мир для меня растворился вдали. Я вспомнил чиновников из своего родного города, исполненных достоинства стариков, которые с любовью вспоминали годы юности, проведенные в пивных, для них это были райские времена; былую «свободу» студенческих лет они превращали в культ, подобно тому как поэты и прочие романтики превращают в культ свое детство. Всегда одно и то же, всегда они ищут «свободу» и «счастье» где-то позади себя из боязни, что им могут напомнить об их собственной ответственности, об их собственном пути. Употребив несколько лет на пьянство и кутежи, каждый из них находил прибежище в обычной жизни, становился серьезным господином на государственной службе. Да, все у нас совершенно прогнило, и это дурацкое существование студентов было еще не самым глупым и не самым плохим среди многого другого.