Том 1

Глухо, безлюдно, темно на мокром перроне. Дождь то вдруг зачастит крупными весенними каплями из набежавшей тучи, смывая остатки снега с крыш вагонов, то утихнет. В такие минуты из-за станции, с наветренной стороны, из степи слышатся невнятные голоса, цокот колес, тихое ржанье усталых лошадей — где-то, застигнутый в пути непогодой и ночью, движется обоз.

Под длинным навесом пакгауза дождь не мочит. Приятно пройти по твердой сухой земле. Хотя под ногами не настоящая земля — асфальт. Земля, освободившаяся от снега, размытая теплым дождем, — вон там, за железной дорогой, в степи. Это от нее доносит ветер волнующие, манящие запахи чего-то родного, далекого, полузабытого.

Не все, вероятно, чуют весенними ночами этот древний запах земли, сбросившей снежные покровы; не всех он волнует. Что может источать ароматы на голой земле, в степи, где нет еще трав и цветов?.. Может быть, это только игра воображения, и ничем не пахнет перепластованная плугами, выветрившаяся на морозах мертвая почва, а просто волнует сама весна? Волнует человека, привыкшего много лет с тревогой и надеждой подстерегать ее рождение. Ведь каждый год от жизни ждешь лучшего. А для хлебороба новый год — не первое января, а первая борозда…

Мне не хочется уходить в душный вагон. Под навесом не холодно. Шальной порывистый ветер не знобит — ласкает, бодрит. Он дует с юга, из-за моря, из теплых стран. Такой теплый мартовский «моряк» здесь, в этих знакомых мне краях, бывает, и без дождя в день-два пожирает снег на полях, как саранча траву, превращает сугробы в глубоких балках в ревущие потоки. Это он накуролесил впереди на линии и остановил наш поезд, по всему видимо — надолго.

Красные глаза семафоров охраняют аварийную дорогу. Где-то в темной дали «просится» паровоз. Входной семафор загорается зеленым огнем. На полчаса станция оживает: выходят из вокзала рабочие в брезентовых непромокаемых плащах с капюшонами, «винцерадах», как называют их на юге; пробегает, лихо перепрыгивая лужи, проклиная темень и непогоду, дежурный куда-то в хвост нашего состава. На соседний путь принимается еще один поезд с севера… Но уже поздно, пассажиры спят. Лишь один из вновь прибывших, не обращая внимания на дождь, долго бродит по перрону, настойчиво дергает закрытую дверь буфета, пытается завязать разговор с телеграфисткой через двойное окно, спрашивает у всех проходящих железнодорожников: «Который час?» — и, наконец, исчезает в вокзале.

И опять — тишина, ветер и дождь — налётами…

Хожу под навесом, взад-вперед. Эхо отдает звуки шагов в дальнем конце пустого перрона… Нет, не эхо. Прислушиваюсь. Кто-то ходит там. Еще кому-то не спится этой ночью.

На середине пакгауза сближаемся. Из темноты выступает рослая плечистая фигура в зимнем пальто с меховым воротником, в меховой шапке. Фигура какого-то солидного представителя, едущего из Москвы на юг по важным служебным делам. Лица не видно.

— Гуляете? — заговаривает фигура. — Вот застряли мы. До утра, должно быть… Закурим? Махорочки купил в буфете. Спички есть?

А голос — не солидный, молодой.

— Ночка, а? Пахнет как. Земля растворилась. Полынком пахнет.

— Агроном, что ли? Да, вот чем пахнет земля: старой дикой полынью на нетронутых целинах. Как мог я, степняк, забыть ее горьковатый, крепкий, как затяжка зеленым самосадом, неистребимый ни морозами, ни дождями аромат?

— Эх, черт, два перегона осталось. Рукой подать. Хоть пешком иди.

— Куда вам?

— Станция Луговая, — отвечает пассажир. — Почти дома. А там двадцать километров влево по проселку, хутор Незванов… И фамилия моя — Незванов, — помолчав минуту, добавляет он. — Никита Незванов… И еду незваным гостем. Не писал туда. Ну, думаю… не прогонят…

Приятно встретить в такую неспокойную дорожную ночь человека, у которого, чувствуется с первых слов, тоже чего-то тревожно на душе.

— Хорошо! — распахнув шубу навстречу ветру и скинув шапку, говорит пассажир. — Бывало, проспишь ту ночь, когда Дон вскроется — наш хутор на Дону стоит, — и будто самого главного не увидел. Весны не увидел. Вроде как был на чьей-то свадьбе и невесту не посмотрел.

Низко-низко, кажется чуть не задевая макушки деревьев, пролетают над нами дикие гуси, спешат, перекликаются, гогочут так громко, что несколько минут за их криком не слышно собственного голоса. Мы смотрим вверх, но на черном небе их не увидишь, хотя бы они летели прямо над головой. Вероятно, и птицы сверху ничего не видят — все черно; темнота и тяжелые дождевые тучи прижали их к земле, только огни семафоров на большой железнодорожной магистрали помогают им находить дорогу ночью.

— Домой полетели, — говорит мой спутник. — Хорошо было в теплых краях, а домой тянет… Им туда домой, на север, а мне — туда…

Откуда же едет он на свой хутор Незванов, и кто он, какая его профессия? В наше время не бывает людей без профессии. По одежде он не похож на демобилизованного, во всяком случае, на недавно демобилизованного. Но под шубой звенят медали.

— Давно не были дома?

— Семь лет. С начала войны.

— Воевали?