Том 1

— Ну, мажут известно чем: колесной мазью, — отвечает Коржов. — Нет, тут не подкопаешься, надо правду говорить: уход за инвентарем хороший, не мешало бы и нам поучиться.

— Еще вопрос! — поднимается один из кузнецов «Красного Кавказа». — А как у вас, товарищ Коржов, с ремонтом инвентаря?

— Нельзя сказать, чтоб уж очень хорошо, — отвечает Коржов, — но и не так-то плохо: если приедете в следующее воскресенье, кончим к тому времени. У нас же кузнецов не столько, как у вас, но все равно кончим… Ходá нас мучают, как я уже говорил, а так сеялки, бороны — это, стало быть, готово. Короче сказать, хвалиться не буду, — приедете, посмотрите сами…

Больше вопросов нет. Коржов поворачивается и идет на место.

— Мало, мало! — качает головой Капитон Иванович. — Плохая у тебя добыча, Михайло Потапыч! Ты, случаем, не перехвалил их?

— Нет, не перехвалил, — отвечает Коржов, спускаясь осторожно по шатким ступенькам сцены. — Ничего не поделаешь, Капитон Иваныч! Знаешь, как в сказке про два мороза: один пошел богатого душить, а другой — бедного. Так тот, что бедного, тому трудней досталось — не одолел. Бедный рубит дрова, греется, и мороз его не берет. Так и мне, стало быть, сегодня пришлось. Самую трудную работенку дали.

— Душил, душил, — не берет?

— Не берет! И я не в силах. Раз хорошо, как же ты на него скажешь — плохо?

…На сцене у стола — доярка Василиса Абраменко. После спокойной, медлительной речи Коржова, которую в задних рядах плохо даже было слышно, в зале раздается бойкая скороговорка круглолицей, румяной казачки. Голос у нее звонкий, «пронзительный», — тетя Вася лучшая запевала в колхозном хоре. Ей мешают говорить теплые платки, которыми она закуталась, едучи сюда. Василиса Степановна разматывает их, снимает и ватную кофту — в клубе уже становится жарко, надышали, — бросает все, не прерывая речи и не оборачиваясь, на край стола. Председательствующий Семен Елкин опасливо поглядывает на нее из-под надломленного козырька кепки, осторожно подвигает одежду дальше, чтоб не свалилась на пол. По рядам колхозников проходит оживление.

— Или оно вам не болит? — говорит возмущенно Василиса Степановна, бросая недобрые взгляды на председателя и завхоза «Красного Кавказа». — Или из вас, руководителей, никто туда не заглядывает? Какие постройки, сколько капиталу вложено! Для чего же было тогда и строить это все? Бедные животные! Поглядели мы на ваших коровок — прямо сердце болит. Грязные, в сырости стоят, окна соломой позатуляли. И еще их же и виноватят! Спрашивали доярок: почему такой низкий удой? Говорят — коровы плохие. А вот я хотела бы еще вашего животновода спросить: как он понимает? Вот только беда — не можем найти его. Целый день ищем — где он есть? Никита Алексеевич! Ты тут?

— Тут! — отвечает за Пацюка враз несколько голосов из дальнего угла.

— Ну, слава богу, а то мы уже думали, может, побег на Кубань топиться со стыда.

— Эге! — подает кто-то реплику. — Заставишь его! Он у нас не дюже совестливый.

— Так что ж за причина, Никита Алексеевич? — продолжает Абраменко. — У нас две тыщи литров, а у вас пятьсот. Кто виноват — коровы?

— Бугаи, — негромко отвечает один из колхозников «Красного Кавказа» с явным намеком на что-то всем известное. Вокруг вспыхивает смех.

— Может, и бугаи, вам лучше знать, но коровы ни при чем. Коровы у вас неплохие; свиньи, верно, ни к черту, — крысы, а не свиньи, давно бы уж надо сбыть их и завести племенных, чтоб и корм зря не переводили, а коров хаять не приходится, коровы хорошие, есть такие, что раздоить — по три тыщи литров дадут. Но откуда же ему быть, молоку? Рациона правильного нету, кормовые единицы не учитываются. Стали спрашивать доярок и бригадира, а они смотрят на нас как на иностранцев: что это за диковина — кормовая единица? Им эти слова совершенно даже непонятные. Вот навоз — это понимают, потому что по колено в навозе ходят и коровы и доярки… Эх вы! Еще соревнование с нами заключили! Куда вам, грешным, с нами тягаться?

— Разрешите спросить у животновода, — встает Максим Петрович Дронов. — Ответь на вопрос, Никита Алексеевич: можно ли складывать сено к коровнику под самую крышу? А если цигарку кто бросит — и сено сгорит и коровник? Отвечай. Да где же он есть? Пацюк!

— Есть такой, — поднимается в заднем ряду Пацюк, полный, с длинными украинскими усами мужчина, в кубанке набекрень. — Чую. Где ж там под самую крышу? Вы бы очки надели.

— А ты не серчай, Никита Алексеевич! — оборачивается к нему Дядюшкин-председатель. — Терпи! К чему это — очки? Нехорошо. Отвечай по существу.

— Э-эх, так его растак!.. — срывается с места дед Абросим Иванович Чмелёв, пробирается между рядами скамеек и идет к сцене.

— Куда ты, дед? — машет на него рукой Семен Елкин. — Куда? Вернись, рано еще. Прение еще не открывали.