Только вперед! До самого полного!

Он вздрогнул, сначала удивленно посмотрел на нее, потом осторожно обнял за плечи, привлек к себе и сказал так проникновенно, как еще ни разу с ней не говорил:

— Прости, Ритка. У меня сейчас в душе такое творится… А про твоего папку, что он здесь служит, случайно узнал позавчера.

— Как ты мог узнать про него, если даже фамилии моей не знаешь, — попробовала Рита защититься от нежности к Максиму, которая, казалось, вот-вот окончательно захлестнет ее.

Рита ошибалась, думая так: все возможное, что касалось ее, Максим постарался узнать сразу, как только стал лейтенантом. Но сейчас откровенно не ответил на ее упрек, попытался отшутиться:

— О вас, уважаемая Маргарита Ивановна, я многое знаю. И при подходящем случае прошу поведать об этом; подполковнику Нестерову Ивану Порфирьевичу. Надеюсь, знаете такового?

Какое-то время они, прижавшись друг к другу, еще посидели молча, затем Рита, даже не шелохнувшись, то ли сказала, то ли спросила:

— Так я пошла.

— Проводить?

— Зачем? Здесь же рядом.

«Рядом» — почти восемь километров, где ни одна попутная машина тебя не подхватит. Но ведь по своей территории ей предстояло идти. Да и подумать, одному основательно подумать ему, Максиму, требовалось: как ни храбрись, а не дай бог, чтобы фашисты пронюхали про норму на снаряды…

Но и теперь Рита ушла не сразу; она еще пришила к его кителю чистый подворотничок, который принесла сегодня, еще проверила, крепко ли держатся пуговицы на шинели Максима. Проделала все это молча, сосредоточенно. Будто он сам был бессилен и подворотничок сменить, и за пуговицами доглядеть.

Наконец Рита все же ушла. Угли в печурке давно превратились в невесомый пепел, который почти весь вылетел в трубу, а он все сидел и думал. Однако в голову только, и пришло, что с этого часа каждый выстрел и вовсе должен быть в цель, что в поиске патронов следует обшарить нейтральную полосу, где и сейчас лежат убитые не только недавно, но и в прошлом месяце: может, у кого из них в подсумках завалялись патроны?

Правда, мелькнула и еще идея, что сравнительно недалеко имеется армейский склад, где ящики с патронами высятся штабелями: дескать, никто и не заметит, если их чуток поубавится. Он безжалостно похоронил ее: вдруг это последний резерв здешнего командования?

2

Жесточайшую норму на снаряды установило командование. И неизвестно, надолго ли. Но в жизни взвода, казалось, ничего не изменилось: по-прежнему два очередных дежурных, когда наступал их час, уходили в окопы, чтобы наблюдать за врагом и в случае опасности своевременно известить о ней товарищей; по-прежнему остальные отсиживались в землянке, судача о жизни вообще и скупо подбрасывая в печурку щепочки, не топили ее, а только подтапливали. Однако подсумки и даже карманы шинелей всех убитых — и наших, и чужих, — оказавшихся на ничьей земле, тщательно проверили уже в ближайшие две ночи. Без приказания, по собственной инициативе. Сколько изъяли патронов — об этом ему, командиру взвода, не доложили, и он понял, что это своеобразная матросская хитрость, так сказать, их личный резерв, который они пустят в дело в самый нужный момент. Почему таятся от него? Может быть, сюрприз хотят преподнести. Скорее всего, так. Но не исключено и другое: чтобы он, командир, и сам выколачивал патроны, законными путями выколачивал, считая, что положение с ними критическое.

И он сделал вид, будто не заметил, словно и не задумывался ни разу: а почему те убитые вдруг в иных позах лежат?

Но когда в самом дальнем от двери углу землянки появилось шесть ящиков с винтовочными патронами, он встревожился (неужели решились на кражу у соседей?) и, собрав взвод, прямо спросил, как это понимать. Ожидал, что матросы начнут лепетать про случай, который навел их на это богатство, однако мичман Мехоношин ответил без промедления и с чувством собственной правоты:

— Эти патроны, товарищ лейтенант, можно сказать, наша личная собственность, на собственные хлебные пайки выменянная.

— Как так — выменянная? У кого выменянная?

— Или думаете, в кольце блокады весь народ с одинаковой душевной закалкой оказался? Здесь и сволочи встречаются…

И опять мысли, мысли. Первая, родившаяся сразу, — того сукина сына следует немедленно разоблачить, отдать под суд военного трибунала! За то, что незаконно и хищнически наживается на народной беде! И тут же в голову приходит другое: а удастся ли сейчас убедительно доказать это? Ведь эти патроны наверняка нигде не числятся, ни по одной приходной ведомости у того подлеца не проходят. Значит, если его сграбастают и начнут строгий спрос, он смело отрапортует, что подобрал бесхозное имущество, еще думал, куда его деть, а тут матросня и заявилась, пристала с ножом к горлу: «Продай!» Ну и отдал. А что хлеб за них взял… Виноват, конечно. Только кому охота от голода пухнуть? И еще добавит: или ему не надо быть в силе, чтобы отпор фашистам дать, если опять попрут?

И Максим, чувствуя, что у него нет сил сердиться на матросов, спрашивает единственное;

— Почему же вы, черти соленые, меня обошли, когда эту мену затеяли?