Только с дочерью

– Ази зам, – повторяла она.

Она заговорила на фарси, подбирая доступные мне и Махтаб, простые слова.

– Мне тебя очень, очень жаль, милочка. – Обхватив руками голову, она воскликнула: – О Боже! – Затем сказала: – Иди к телефону. Позвони родным.

Наверняка это была ловушка.

– Нет, – ответила я. Мои следующие слова перевела Махтаб: – Махмуди запрещает мне звонить. А без его разрешения я не могу.

– Пойди же, позвони своим, – твердила Амех Бозорг.

– Папа рассердится, – сказала Махтаб.

Амех Бозорг участливо на нас посмотрела. Я же пыталась вглядеться в ее глаза и в выражение лица, что было довольно трудно, так как его скрывала чадра. Что происходит? – недоумевала я. Неужели Махмуди подстроил мне ловушку, чтобы проверить, не ослушаюсь ли я его? Или что-то изменилось, а я и не догадываюсь?

– Папа не рассердится, – обратилась к Махтаб Амех Бозорг, – потому что мы ему не скажем.

Я продолжала отказываться, во мне нарастали беспокойство и растерянность, я припомнила все прошлые фокусы Амех Бозорг, в частности Кум, когда она велела мне сидеть, а потом обвинила в том, что я отказалась поклониться гробнице святого исламского мученика.

Амех Бозорг ненадолго исчезла и вскоре вернулась с дочерьми, Зухрой и Фереште, которые заговорили с нами по-английски.

– Пойди позвони своим, – сказала Зухра. – Мы правда хотим, чтобы ты с ними наконец поговорила. Можешь звонить, кому хочешь. И говорить, сколько захочешь. Мы ему не скажем.

Это «ему», относившееся к Махмуди, было произнесено с оттенком неприязни.

Что явилось для меня самым убедительным аргументом. В тот момент возможность услышать голоса родных, сколь бы краткой ни была эта горько-сладостная минута, перевесила опасность навлечь на себя гнев Махмуди.

И я позвонила, со слезами выплеснув в трубку все свое горе и любовь. Мои тоже плакали, папа признался, что его состояние ухудшается день ото дня, он страдает от мучительных болей, и врачи предлагают новую операцию. Я поговорила также с Джо и Джоном, которые жили у отца, разбудив их среди ночи.

Амех Бозорг оставила нас с Махтаб одних возле телефона, предоставив нам полную свободу. Затем она пригласила меня сесть на пол в холле. Вместе с Махтаб, Зухрой и Фереште в роли переводчиц мы выяснили отношения.

– Это я велела Махмуди отдать тебе Махтаб, – утверждала Амех Бозорг. – Я сказала ему, что нельзя так с тобой обращаться.

Возможно ли, чтобы эта женщина, которую я так ненавидела и которая была так откровенно враждебна по отношению ко мне, стала моей союзницей? Хватит ли ей здравого смысла, чтобы распознать симптомы сумасшествия в своем младшем брате, и сострадания, чтобы по возможности уберечь нас с Махтаб от будущих ужасов? Все это было слишком трудно переварить. Я разговаривала с ней настороженно, и она, по-видимому, понимала почему. Это безусловно было очком в ее пользу. Она знала, что такая перемена в ее поведении останется для меня непостижимой. Разумеется, ни при каких обстоятельствах я не доверила бы ей важных секретов. Но почему бы не попросить ее помочь образумить Махмуди?

В тот же день я попыталась решить еще одну проблему. Большая часть наших вещей по-прежнему хранилась в гардеробе спальни, где мы жили тысячу лет назад. Комнатой никто не пользовался – она все еще была нашей. Улучив минутку, я вошла в спальню и перерыла лекарства, которые Махмуди привез из Америки.

Крошечные розовые пилюли были упакованы в длинные, узкие пластмассовые коробочки. Они назывались «нордетт». Каким-то чудом Махмуди удалось пронести противозачаточные таблетки через таможню – и это в Исламской Республике, где контроль над рождаемостью запрещается законом. Возможно, он кого-нибудь подкупил. Как бы то ни было, пилюли были здесь, в коробочках, среди прочих лекарств. Не пересчитал ли их Махмуди? Я не знала. На свой страх и риск я взяла месячную дозу.

Когда я прятала маленький пакетик под одежду, пластиковая упаковка захрустела. Похрустывание раздавалось при каждом моем движении. Я лишь молила Бога, чтобы никто этого не заметил.

Махмуди вернулся за нами, но ему ни слова не было сказано о моих переговорах с Америкой. Пока мы собирались, я холодела при каждом звуке, издаваемом пакетиком, но, по-видимому, слышала его только я.

Придя домой, я спрятала пилюли под матрац. На следующий день я приняла первую таблетку, не зная, подходящий ли я выбрала для этого момент, но отчаянно надеялась, что лекарство поможет.

Через несколько дней, вечером, позвонил Баба Хаджи и сказал, что хочет поговорить с Махмуди. Отказать ему Махмуди не мог.

Я суетилась на кухне, заваривая чай и готовя угощение для почетного гостя, замирая от страха, что цель его визита – наябедничать Махмуди о моих телефонных звонках в Америку. Однако беседа, подслушанная нами с Махтаб из спальни, вопреки моим ожиданиям внушала оптимизм.

Насколько мы поняли, Баба Хаджи сказал Махмуди следующее: