Только одна пуля

Виктория Мурасова носила кофты с высокими воротничками, из которых выступал тонкий стебель шеи, завершающийся маленькой головкой с насмешливыми близорукими глазами за стеклами очков. Если к этому прибавить хрупкость тела и голоса, осиную талию, спину с прогибом, матовую белизну рук, то из пространства возникнет готовая Виктория, вознесясь над уровнем паркета на 153 сантиметра. Из одного Ивана могло бы получиться полторы Виктории, что, собственно, и способствовало зарождению спасительного неравенства, когда сила и слабость великодушно меняются знаками.

Увы, не сразу Сухарев пришел к пониманию этого простейшего постулата. До сих пор он предпочитал действовать с позиции силы. И тут решился, едва они остались после семинара вдвоем в аудитории. Сгреб хрупкую Викторию в охапку и приложился к ее устам.

Губы Виктории податливо смялись, и наш отважный герой в тот же миг ощутил на левой щеке пряный вкус пощечины, впившейся в него по всем правилам средневекового искусства. Боли он не почувствовал, пощечина была сугубо нравственной. Сухарев ослабил руки, расцепляя объятия, и Виктория горделиво ускользнула в образовавшийся проход, постукивая каблучками по паркету.

Все же малая частица Виктории осталась на его губах, и этой медовой малости вполне хватило для того, чтобы он пустился вслед за беглянкой. Она уже перебирала каблучками этажом ниже, он догонял ее на слух, настиг у главного входа, сумев ухватить за руку. Виктория пылала презрением, и этот праведный пламень ожег его еще больнее.

— Не прикасайся ко мне, — сказала она, а на губах ее зияла рана, которую он нанес своим бессмысленным прикосновением.

Он остался в одиночестве меж высокомерных колонн фасада, не догадываясь о том, что уже вступил в эпоху замаливания.

Сухарев возникал перед Викторией на перекрестках городских тропинок: перед подъездом, из-за угла, в подворотне, у входа в парк.

Начинался очередной детский сад.

— Я больше не буду, — бубнил Иван, возвышаясь над своей мучительницей на 32,5 сантиметра.

— Оставь меня, — произносила другая сторона железным голосом.

Северо-западнее шестьсот метров, у входа в кондитерскую:

— Прости меня, я погорячился.

— Не загораживай проход, я спешу.

На следующий день в белой аудитории:

— Вика, умоляю тебя, перестань меня презирать, я больше не буду.

— Как? Ты еще здесь? А мне сказали, что ты уехал на Диксон.

— Ты этого хочешь? — вопросил он, радуясь, что диалог начинает налаживаться.

— Это твое личное дело, пропусти меня.

Он начал возникать по телефону:

— Вика, нам надо срочно поговорить, я тебе все объясню.

— Извини, пожалуйста, мне сейчас некогда, у меня гости.

Спустя два часа тот же номер: 6-22-43.

— Будьте добры, если можно, пожалуйста, попросите к аппарату Вику.

— Виктории нет дома.

В самом деле, к чему тянуть резину — на Диксон! Иван Сухарев произвел разведочный рейс в вербовочное бюро и уже собирался запастись медицинскими справками, но тут закрылась навигация, на носу Новый год, а с ним срок сдачи курсовой работы. Сухарев с головой погрузился в средние века и вынырнул обратно в двадцатый век ровно за сорок минут до Нового года.

Он вскочил, пытаясь сообразить, где бритва. Новый год он встретил в обнимку с уличным фонарем, пронзая взором потухшие окна ее квартиры.

Часы на углу показывали четверть первого. Начиналась вторая половина века. Сухарев блуждал по знакомым домам, направляемый зовом крови. В третьем, кажется, доме, наиболее оснащенном музыкальными шумами, из столовой выплыла навстречу Виктория, раскачиваемая хмельным новогодним ветерком.

— О-о, Иван, — молвила она, растягивая гласные. — Где ты был? Я тебя ждала.

— Я только что с Диксона. Там пурга.

— Что же ты не поздравишь меня с Новым годом?

Он тупо поздравил, будучи не в силах оторваться взглядом от ее звучащих губ:

— С новым счастьем, Вика. Уверен, что ты его заслужила.

— Можешь поцеловать меня в щечку, — объявила Виктория, показывая пальцем доступное место.

— Спасибо, я сыт, — бодро отвечал он.

— В таком случае проводи меня, — приказала она. — Я опьянела от шума, тут какая-то музыкальная клоака.

Они очутились в безлюдном городском парке. Между деревьев многозначительно завивались снежинки. Виктория долго карабкалась пальчиками по могучему Иванову торсу, пока ее руки не сцепились за его шеей.

— Я решила, Иван, — сказала она. — Карантин кончился. Ну? Что же ты?

Иван Сухарев был допущен к губам и не покидал их до рассвета.

— Я буду тебя цивилизовывать, — объявила Виктория в короткой паузе расцепившихся губ.

Так Иван Сухарев вступил в викторианскую эпоху своей жизни. Он был введен в профессорский дом в качестве жениха, нуждающегося в культурной и интеллектуальной помощи со стороны высокоразвитых стран. Профессор Мурасов самолично показал ему библиотеку, как бы служившую многотомным интеллектуальным приложением к Викиным губам.