Только один человек

— Стало побаливать запястье! Потом еще хуже! И тут у него прояснилось в голове! С тех пор он и оценил художников и художест­во! А трудненько, мол, это, оказывается! Так и с ребенком! Пока сам не обзаведешься! Пока сам не испытаешь! Нет, не поймешь ты!

А когда мы уже медленно всплывали на эскалаторе, он приобод­рил меня:

— Не бойся, я тут под боком живу. — Потом призадумался и го­ворит: — Ну, скажем, допустим, я не настоящий грузин, так? Эх, да не все ли это равно! Царство небесное моим родителям, они меня таким воспитали, что я тоже, со своей стороны, воспитаю настоящего грузина. Разве меняется что-либо от того, грузин я или не грузин?! Мальчонку своего я взял. Там точно знали, что он грузин.

Лифт уже не работал. Когда мы отдышались на шестом этаже, Ушанги сказал:

— Я сейчас работаю во второй смене и возвращаюсь вот так поз­дно. У меня еще и маленький участок есть. Малыш сам засыпает; знаешь, какой он умница?

— Сколько ему...

— Четыре и десять месяцев. Я ведь говорил, что всегда есть выход. — Он весь сиял от радости. — Я назвал его Георгием, самым-самым грузинским именем.

Ушанги осторожно открыл дверь, поманил меня за собой и вклю­чил в крохотной комнатке свет. Ребенок, поморщившись, отвернулся к стенке.

Над головой у него висели на гвозде деревянные меч и щит.

— Сейчас разбужу.

— Нет, нет, не нужно, жаль ребенка...

— Нет, разбужу, разбужу. Еще как нужно, сам увидишь.

Ушанги стоял посреди комнаты, скрестив на груди руки, и гля­дел на ребенка. Потом он заговорил приглушенным голосом, мечтая вслух:

— Я своему сыну дам многосторонние знания; он будет добрым, любящим близких, не таким болтуном, как я, но и не букой, и, что самое главное, он будет человеком дела. Я верю, что мой Гогиш станет хорошим Георгием. И вот этим он тоже должен уметь владеть, — потянулся Ушанги рукою к стене.

И, бог свидетель, я совсем не со зла, а так просто сказал!

— Чего же он, интересно, добьется этим щитом и мечом...

Ушанги, не задумываясь ни минуты, ответил:

— Меч и щит — это же все-таки наше, грузинское оружие... — Затем повернулся ко мне и сказал — впервые по отношению ко мне — пренебрежительно: — Нет, наверно, гаубицу надо было тут повесить! — Хорошо еще, что затем пояснил: — Это же символические щит и меч.

— А-а, ну да, ну да, — сказал я.

— Я давеча говорил о том, что дам ему, по-возможности, хорошее воспитание, чтобы он сделал в жизни то, чего я не смог. Ноглавное он уже знает и сейчас.

— Что? — удивился я.

— То, что он должен знать и помнить всегда, — сказал Ушанги и подошел к ребенку.

— Не буди.

— Разбужу. Он это и спросонок должен помнить.

Ушанги подсел к ребенку, осторожно обнял его одной рукою за плечи, а второй рукой стал слегка раскачивать кровать, тихо напевая:

Гогиа, Гогиа-уу, Гогиааа, ау-ау,
Проснись, мальчик, Гогиа-у...

Так нежно и ласково напевая и чуть колебля кроватку, он, ка­залось, укачивал мальчика, тот, однако, повернулся на спинку, безмолвно, не открывая глаз сел, так же вслепую молча поднялся с постели, прошлепал босыми ножками по полу, нашарил руками простой стул и залез на него; недовольно сводя бровки и жмурясь от назойливого света, он, так и не открыв глаз, начал, тем не менее; весьма браво:

Я — маленький грузин!
Я — сын кавказских гор!
И чем благоденствовать на чужбине,
Мне лучше вот на этом месте
(он ткнул пальчиком в пол) умереть!!!

На мальчонке была длинная, по самые щиколотки, сорочка; Ушанги стоял сияющий, откровенно гордый.

Картл-Кахети! Имерети!
Гуриа и Мингрелия!..

Все еще с закрытыми глазами, малыш глубоко вздохнул и широ­ко развел ручонки:

Все это — моя отчизна!
Любимая!! Грузия!!!

Я не захлопал в ладоши, так как ребенок, казалось, все еще спал. Он же тем временем осторожно сполз со стула, по наитию дотопал до кроватки, забрался на нее, положил голову на подушку и свернулся клубком. Ушанги подправил ему одеяло, присел у его изголовья и таинственным голосом завел, завел, по своему обык­новению: «Отправилась Камар-дева за Этери — та, сказывают, про­слышав о болезни Бадри, удрала от свекрови, вошла в сад Соломо­на Бутулашвили, села под чинарой и ну плакать, лить слезы; на­плакалась вдосталь, притомилась и уснула. А тут, сказывают, при­шла и Ахметская невеста, и отпер мальчик Насия хрустальный...»

Я думал, что ребенок уже спит крепким сном, когда он вдруг приподнял одно веко, указал в мою сторону пальцем и, глядя на меня вполглаза, спросил у отца:

— Вот это — кто?